Канцтовары Цубаки - Огава Ито
Ее старания принесли свои плоды: со временем я научилась даже с закрытыми глазами выписывать, не отрывая кисти, самые мудреные завитушки элегантным сплошным ручейком.
Разобравшись с окружностями, мы перешли к алфавиту «ироха» и отточили написание всех пятидесяти букв. Шлифуя свой почерк до автоматизма, для каждого из знаков я сочинила свой неповторимый образ.
い — «и» — добрый дружочек, что весело болтает со мной, сидя на земле в чистом поле.
ろ — «ро» — грациозный лебедь, плывущий по глади озера.
は — «ха» — самолет, который садится на посадочную полосу, но тут же снова взмывает в небо и выписывает акробатический пируэт.
Для каждой новой буквы я сперва изучала образец, написанный Наставницей, и старалась копировать его один в один. Потом прописывала снова и снова у себя на листе. Пока наконец не заучивала очередную букву наизусть и уже тогда с одобрения Наставницы переходила к следующей.
У каждого знака хираганы — своя история и свой неповторимый характер. Свыкнуться с этим мне, тогда еще совсем маленькой, было непросто и порой, чтобы запомнить очередную загогулину, приходилось отслеживать, от какого иероглифа она когда-то произошла.
В этих случаях мы открывали увесистый художественный альбом и изучали письмена 3-го свитка «Ко́я-гирэ́» — самой древней из сохранившихся копий «Кокинсю́» [19]. Любоваться истинной красотой — один из способов оттачивания мастерства, то и дело повторяла Наставница, так что все свое детство я разглядывала фотографии замшелых свитков вместо обычных книжек с картинками.
И хотя смысл древних стихов, сочиненных самим Ки́-но Цураю́ки [20], оставался для меня непостижим, от этих знаков и правда веяло таким совершенством, что делалось не по себе. Я скользила взглядом по ручейкам безотрывной хираганы, и казалось, будто некая красавица из императорской знати разворачивает перед читателем один за другим все двенадцать слоев своего кимоно.
На оттачивание пятидесяти знаков хираганы и еще стольких же букв катаканы [21] я потратила года два. И лишь когда перешла в третий класс, прямо с летних каникул основательно занялась иероглифами.
С началом каникул требования Наставницы утроились, и мне пришлось заниматься еще упорнее. Ни на какие походы с друзьями в бассейн или в кафе-мороженое времени не осталось совсем. Заводить себе тех, кто назвал бы меня своим другом, стало просто некогда. Подозреваю, в глазах одноклассников я так и осталась некой призрачной тенью, на которую в суете дня и внимания не обратишь.
Моим первым иероглифом был знак «долгий» (永), за ним последовали «весна», «лето», «осень», «зима» (春夏秋冬), и лишь после этого я отточила на всю дальнейшую жизнь свою подпись — Амэмия Хатоко, «Голубка в Храме Дождя» (雨宮鳩子).
В отличие от знаков алфавита, число иероглифов, которые мне предстояло освоить, было практически неограниченным. Я словно отправилась в путешествие безо всякой конечной цели. Зато целых три рукописных стиля — уставный (кайсё́), полукурсив (гесё́) и скоропись (сосё́) — завораживали меня так, что я готова была часами отслеживать, как у одного и того же иероглифа в зависимости от манеры письма меняется танец кисти.
Вот как вышло, что все шесть лет начальной школы я угрохала на занятия каллиграфией.
Ничего радостного и светлого из тех своих лет я припомнить не могу, как ни стараюсь. «Расслабишься хоть на сутки — наверстывать придется три дня!» — ворчала то и дело Наставница, поэтому и в летнем лагере, и на школьных экскурсиях я не расставалась с кистевым фломастером и продолжала упражняться тайком от учителей. Сам этот процесс казался мне таким естественным, что никаких угрызений совести я не испытывала.
Вот и сегодня, начиная растирать тушь, я вспомнила те дни и невольно выпрямила спину.
Теперь-то я уже не разбрызгиваю из тушечницы ни капли. И черный брикетик под пальцами больше не заваливается набок.
Говорят, растирание туши здорово успокаивает. «Давненько же я этим не занималась!» — еще успеваю подумать я, и все тело погружается в уютную бессознательность.
В сон при этом не клонит. Просто сознание медленно угасает, погружаясь в нечто темное и бездонное. Так и кажется: еще миг — и достигнешь полного, блаженного растворения.
Проверяя тушь на густоту, набрасываю несколько знаков в черновиках. И уже затем принимаюсь за лицевую сторону открытки.
Изящно и без единой погрешности выписать данные адресата — базовый навык каллиграфа, которому Наставница обучила меня в первую очередь. Ведь имя и адрес — это лицо сообщения, а значит, они должны выглядеть особенно элегантно и считываться легко.
Я прописываю новые имя и адрес строго по центру очередной открытки и перехожу к следующей, следя за тем, чтобы надпись не съезжала в сторону.
Изяществу письма Наставница была предана фанатично и оттачивала его до конца своих дней. Что, в общем, и объясняло как ее суховатую надменность, так и постоянную ко мне придирчивость.
«Сколь виртуозно ты ни владеешь кистью, — повторяла она, — если написанное тобой не считывается с первого взгляда, значит, ты просто выделываешься, создавая безвкусицу».
Иными словами, даже в самых красивых буквах нет смысла, если они не доносят суть послания до адресата. Такова была ее философия. Иногда, в числе прочих стилей, она обучала меня и беглой скорописи сосё, но сама при заказах почти никогда ею не пользовалась.
«Истинная мудрость всегда проста».
Этот нехитрый девиз, который и отличает писчую контору от обычной нотариальной, Наставница вколотила в мою голову с раннего детства. И теперь уже я сама, без ее подсказок, понимаю, что для лицевой стороны открыток нужен уста́вный стиль «кайсё», прочесть который сумеют даже на самом захолустном деревенском почтамте.
Помимо авторских версий для алфавитов и иероглифов, Наставница придумала еще и кистевые начертания для арабских цифр — так, чтобы те считывались любыми японцами без ошибок.
Не прошло и недели, как открытки для госпожи Уофуку были готовы. Мне самой при этом не пришлось потратить ни иены.
Пока я возилась с заказом, июнь подошел к концу. Сезон сливовых дождей [22] в этом году выдался совсем коротким и продолжаться, похоже, не собирался.
Тридцатого июня в храме Хатиман-гу, начиная с обеда, проводится обряд Великого очищения [23].
Выйдя из дома пораньше, я отправляюсь к храму окольной дорогой. По случаю праздника «Канцтовары Цубаки» отдыхают и в субботу, и в воскресенье, так что хотя бы сегодня можно гулять до утра.
Все, кто на этом празднике посещает храм, получают новенькие о-хара́и — обереги из рисовой соломы в форме колец, которыми горожане украшают двери своих домов до следующего Великого очищения. Но если в июньские о-хараи вплетаются голубые ленточки, то у декабрьских такие ленточки красные. А на дверях «Камелии» никто не менял о-хараи с прошлого лета.
Сама-то я вовсе не набожна и особо не суеверна, но в дни Великого очищения стараюсь выполнять положенные ритуалы. Вот и Наставница, как бы ни была занята, дважды в году обязательно выкраивала часок для посещения храма.
Добираюсь как раз вовремя. Отдаю на воротах три тысячи иен [24] — подношение богам для участия в церемонии. Получаю новое о-хараи.
Уже перед самым храмом прохожу по тропинке сквозь кольцо Ти-но-ва́ [25] — огромное, из колючих стеблей осоки — и в этот миг ощущаю: вот оно и пришло, настоящее лето! Пронзительная синева над головой как будто распахивается еще шире, сияет еще лазурнее.
«А ведь год в Камакуре и правда начинается с июля!» — внезапно думаю я. И, обернувшись, смотрю, как пара коршунов гордо парит в небесах по ту сторону зазубренного кольца.
