Винки - Чейз Клиффорд
Она откашлялась и принялась читать вслух содержание первой полосы газеты: «Как сообщает источник, имеющий отношение к расследованию, скорее всего, мисс Винки — главарь одной из самых масштабных террористических группировок, когда-либо разоблаченных в этой стране». Далее в газете был опубликован список бомб, которые подозреваемый якобы разослал в различные учреждения за последние несколько лет. «Что касается чрезвычайно мелкого телосложения и необычной внешности, — писалось в статье, — то полиция связывает это с редким расстройством в организме, которое, возможно, распространено в некоторых районах Земли, например в Азии или на Ближнем Востоке. «И это не случайно, — прокомментировал главный следователь, — именно в этих точках процветает терроризм». Следователь отказался дать какие-либо объяснения природы этого расстройства».
Теперь Франсуаз и Винки хихикали так громко, что разбудили охрану. Позвали детектива. Франсуаз увезли в участок и допрашивали всю ночь. Из больницы Винки забрали в тюрьму.
Скрипка
1
Тюрьмой была часть больницы, но белый автомобиль, в котором везли Винки, несся по улицам и шоссе в течение нескольких часов. Агенты ФБР останавливались на заправочных станциях «Мобил» снова и снова, не скрывая, впрочем, что они катались по кругу, причем не такому уж и большому кругу. Винки предположил, будто делали они это лишь для того, чтобы доказать ему, что могут сделать с ним абсолютно все, даже просто катать на машине. Агенты, один из которых был мужчиной, другой — женщиной, первый — в сером деловом костюме, вторая — в синем, съедали по одному пакету чипсов на двоих после каждой остановки на станции, ничего не предлагая заключенному, прикованному к подлокотнику несколькими парами пластмассовых наручников. Время от времени автомобиль со скрипом останавливался у обочины шоссе, и, даже не думая расстегнуть наручники на заключенном, женщина-агент резко приоткрывала дверь и приказывала: «Выходи». Винки не сразу сообразил, что так ему предлагали облегчиться.
Пока он приподнимал свою больничную рубашку и, весь содрогаясь, присаживался за дверью на корточки, пока белые автомобили один за другим со свистом проносились мимо в тусклых лучах солнечного света, ему вдруг вспомнился момент из прошлого, когда его первый ребенок, Рут, трясла его так долго, что у него стало пульсировать в глазах. Затем девочка приказывала медведю, которого уже тошнило, ложиться и повторять такие целительные выражения, как «у материи нет власти» или «уповай на вездесущность и любовь Божью».
Наручники щелкали в очередной раз, и Винки едва успевал залезть в машину полностью, когда дверь с грохотом захлопывалась. Его больничная рубашка застревала в дверях, что еще больше мешало ему двигаться. Он думал, что это поездка никогда не закончится. Ему хотелось пить. Уже в семнадцатый раз перед глазами проносилась вся та же посадка из деревьев, и Винки спросил себя, почему в больнице он ни разу не вспомнил о Рут, ведь там его столько времени лечили понарошку и он даже снова стал девочкой, кем и был когда-то давно, для Рут. Думая о ней теперь, он ясно понял, что надо продолжать вспоминать ее.
«Поскольку у материи нет ни сознания, ни своего «Я», она не способна действовать», — припоминалось ему, как папа зачитывал вслух отрывки из книги «Наука и здоровье». Трое детей слушали, но Рут, самая младшая, внимала особенно сосредоточенно. На коленях у нее сидел плюшевый медведь, которого она назвала Мари. Был воскресный день. «Признайте существование материи, — продолжал отец, голос которого дрожал и звучал несколько в нос, — и вы тем самым признаете, что нравственность основана на фактах». Сквозняк теребил воротник блузки, которая была на Мари, и медвежонку было интересно знать, что означает «материя». И нравственность. Она была в полной уверенности, что сама являлась мертвой материей, хотя могла думать и чувствовать…
Наблюдая за движением проводов за окном машины, Винки осознал, что не может даже сосчитать количество лет, прошедших с того дня, когда он сидел на коленях у Рут. От боли он закрыл глаза. Однако внутри него как будто что-то приоткрылось — не где-нибудь, а здесь, в машине. Он был готов к новым воспоминаниям.
Мех Мари был густым и гладким, на нем не было ни шва; ее глаза открывались и закрывались легко, создавая ощущение только что смазанного механизма. Она почти ничего не знала.
Мари не была ни девочкой, ни мальчиком, поэтому слышать «она», «ее», «ей» было одновременно честью и оскорблением. Ведь еще хуже, чем называться «оно», — называться «она»; но то, кем являлась Мари, было на самом деле ни «оно», ни «она». Порой она ненавидела себя за то, что отзывалась на свое имя. Глубоко внутри находилась часть ее, которая не имела имени; другая ее половинка проживала свою яркую жизнь в чистоте ее блестящих стеклянных глаз, молчаливо, но так явно выдавая себя, страстно говоря: «Я твоя», что можно было подумать, будто она отдельное существо.
Вообще о Мари можно было говорить как о ком-то с большой натяжкой; бывало, она часами смотрела в одну точку, не думая ни о чем, даже когда пронзительно звонил телефон или старшая, Виктрола, начинала противно ныть в прихожей. Мари была никем, пока в комнату не входила Рут и не начинала с ней разговаривать.
«Привет, Мари», — достаточно было произнести девочке, и глаза медвежонка начинали сиять радугой цветов; слух переполнялся звоном, схожим с тем, какой мы слышим, когда точат нож; улыбалось все ее тело, в то же время испытывая мучительную грусть, смешанную с сожалением, благодарность и желание снова умереть.
— Ты ягодка, — порой говорила Рут и терлась своим носом о нос медвежонка. И на самом деле эти слова были похожи на сладкие фрукты, падающие и падающие с дерева прямо в рот Мари. И, если девочка ее крепко обнимала, Мари издавала писк, от которого никак не могла удержаться. Она издавала этот звук каждый раз, когда та ее обнимала.
Казалось, Мари получает жизненную энергию из серо-голубых глаз и длинных ресниц Рут. Порой Мари испытывала настолько сильную любовь к девочке, что у нее начинала кружиться голова и от волнения дрожали ресницы, когда Рут клала ее на кровать. Мир вокруг угасал, будто повсюду отключали электричество. Девочка произносила слова за медвежонка. Из темноты слышалось: «Я люблю тебя, Рут», и точность этих слов, сказанных пусть даже не ею самой, была для нее словно удар в голову, накатывающий очередную разноцветную, сверкающую волну из света.
— Я тоже люблю тебя, — говорила затем Рут и нажимала на живот медвежонка, который в ответ пищал — снова и снова. Мари казалось, что она не в состоянии вместить в себя так много радости и боли, от этого она издавала еще один короткий писк.
— Отче наш и Матерь Божья, любящие меня, защитите меня во сне; покажите моим маленьким ножкам дорогу к себе, — молились Рут и ее сестра Хелен с закрытыми глазами, каждая в своей уютной кроватке. Как только мама нажимала на черный выключатель и свет гас, Мари могла свободно сидеть в темноте рядом со своей любимой девочкой и наблюдать за тем, как разные огоньки беспорядочно кружатся в пляске или упорядоченно двигаются то в ряд, то мелькая точками. За окном стояла зимняя ночь, и в комнате становилось все холоднее.
Утром Мари чувствовала себя обессилевшей и изнуренной, и, когда Рут вновь обнимала ее и произносила: «Я тебя люблю», медвежонок вздрагивал от собственного писка.
— Мари, Мари, Мари, — бывало, пела Рут, стараясь отвлечь саму же себя от утреннего озноба, поднимая медвежонка за лапы и кружа его.
И медвежонок говорил себе:
— Кто?
Среди таких загадок и развивалась Мари, как развиваются детеныши диких животных в лесу. Но тогда ей казалось, что с ней ничего не происходит, ведь никто не замечал изменений у нее внутри, а снаружи никогда ничего не менялось.
2
— Хорошо тебе, — ответила Хелен, сестра Рут, когда та отказалась вытереть за нее пыль. Мари с изумлением наблюдала за тем, как эти волшебные слова изменили выражение лица Рут с неповиновения на сожаление. Рут уступила, и Хелен убежала кататься на роликовых коньках.
