Сон-трава. Истории, которые оживают - Воздвиженская Елена
Ребята притихли, ничего не понимая, а бабушка замолчала. Но немного погодя снова заговорила и начала рассказ:
– Слушайте уж, ведь покоя не дадите. Маленькая я тогда была, годков пять может, а Прошенька уж большенький был, лет двенадцать, чай иль поболе. Но с ровесниками своими он не ходил, а всё с нами бегал, с маленькими, в куклы игрался да прятки. Ровня те над ним смеялись, за дурачка держали.
Да он и вправду на него был похож, всё улыбался да бабочек рассматривал, то с цветами да деревьями примется говорить, то в небо уставится и счастливый такой стоит неподвижно, а у самого слёзы по щекам катятся. Что уж он там видел? Бог весть. Однако безобидный был и мы, маленькие, охотно с ним играли.
Прошеньку этого подкинули совсем крохой к избе нашего батюшки, в корзине прямо, ночью на крылечке и оставили. Вышли те утром, а там дитё. Чьё? Откуда? Кто скажет. Так и оставили они мальчишку у себя, вместе со своими ребятишками вырастили, как родного любили. А как подрос Прошенька, так и стали замечать, что блаженной он. Ну что поделать? Не исправишь ведь.
А после и поняли, что вовсе он не простой, однажды увидела мать, как коршун цыплёнка на дворе схватил да понёс, а Прошенька выскочил из избы, голову задрал, уставился в небо, шепчет что-то. Видит мать – коршун когти разжал и цыплёнка выпустил. Упал тот на землю. А толку-то, всё одно, мёртвый уж теперь, один бок когтями крепкими разорван. Да тут вот что и случилось. Прошенька к цыплёнку подбежал, в ладошки его взял, погладил, пошептал, дунул и – цыплёнок-то и ожил! Побежал по зелёной травке к своим!
Диву далась попадья, мужу вечером поведала. И стали они теперь много чудного за Прошенькой подмечать, да всё ведь он доброе творил, зла не делал. Так и время шло, а как исполнилось ему семнадцать лет, поклонилсяон родителям в ноги и сказал отцу с матерью, мол, пойду я в лес жить, спасибо вам, что вырастили, погибнуть не дали. Батюшка с матушкой снова диву дались, ведь они ему сроду не сказывали, что не родный он. Отвечают, мол, куда тебе, сынок, разве ж проживёшь ты один? А он всё своё твердит. Что делать? Ну давай хоть в деревне избу тебе поставим. Нет, бает, в лесу буду жить и всё тут.
Подняли ему избу. Оставили кой-какой скарб. Дровишек немного. Ладно, думают, лес недалёко от деревни, можно и проведать сходить и сам Прошенька в случае чего придёт. Так и ушли. А Прошенька ничего, жить стал, люди диву давались, как такой дурачок сам справляется? Подивились да и забыли, у всех свои заботы. Справляется и ладно. Ходил-то он всё время в рванье, подпоясанный верёвкой. Не желал другую одёжу надевать. Летом босоногий, зимой в валенках, а сверху тулупчик накинет. Вот и весь наряд.
А после стали видеть, что Прошенька на кладбище то и дело ходит. Бродит себе среди могил, улыбается кому-то, наклонится ко кресту, беседует. Да всё чаще после похорон чьих-нибудь. Однажды не выдержали мужики наши, пришли к нему поговорить, мол, чего ты там бродишь? Постращать даже хотели, мол, нечего там шастать. А он на них глянул эдак по-своему то, по-доброму, и говорит:
– Так ведь страшно им в первые дни, проводить их надобно, плачут они.
Опешили мужики и покинули молча его избушку.
А однажды зимой мальчонка на реке тонул, в полынью провалился, так откуда ни возьмись Прошенька там оказался, прямо вот на глазах бегущих к реке людей появился, как из воздуха, да и вытащил мальчонку.
С той поры оставили люди Прошеньку в покое, поняли окончательно, что непростой он человек, а особенной. Зла нет от него. Многое было за эти годы, и от волков он путников спасал, и грозу заговаривал. Да однажды, это уж лет двадцать назад было, не видно его стало. Пошли люди к нему в лес, проведать, мало ли чего, старый ведь человек. Там и нашли, на лавке лежал под образами, да не в своём рванье обычном, а в белоснежной вышитой рубахе, и откель только она взялась у него?
Не дышит, не слышит, холодный уже стал. Обмыли его, в гроб уложили, да оставили, наутро с молодым попом вернулись. Хоронить пришли всем селом Прошеньку, только тогда уж имя-то его все забыли, все Смотрителем его величали. Проводили. Крест на могилку поставили. А на третий день деда Игната хоронили, и тут тётка Маланья и увидела его.
– Кого – его, бабушка?
– Как кого? Прошеньку! Ходит как давеча бывало меж могил, улыбается, остановился у креста на свежей могиле и погладил крест-то рукой, да кивает кому-то, будто деда Игната встречает. Испужалась тётка Маланья да вон оттуда. Вот так-то, робятки. И после смерти своей Прошенька тут остался, людям помогать, добрые дела творить. Святой был человек…
Валюшка, Николаша и Егорка притихли, слушая необыкновенный, удивительный рассказ прабабушки. В конце улицы показалось деревенское стадо, запылило по дороге, замычало, загудело.
– Вон и Зорьку нашу ведут, – улыбнулась бабушка и поднялась навстречу.
– Здорово, Пантелевна! – окликнула бабушку соседка Митревна, вышедшая ко двору встречать свою Звёздочку, – Слыхала ли новость-то? Бабка Фотинья нынче померла.
Евдокия
В деревне нашей, сказывают, жила семья одна, муж да жена. Мужа Николаем звали, а жену Евдокией. Жили как все, в колхозе работали, дома хозяйство опять же – коровка да овцы, три козы да курочки с поросятами. Евдокия всё успевала, хорошая была хозяйка.
Да вот только одна была у них беда – детей никак не могли народить. Что тут поделаешь? Ездили они в город к врачам и даже к какому-то именитому профессору попасть сумели, однако же ничем те помочь не могли. А там и война началась…
Николая в первых же рядах призвали, как и многих деревенских мужиков, а Евдокия в колхозе работать осталась, для передовой хлеб да молоко поставлять, носки и варежки вязать для мужей на фронт.
Тяжело было, горько, да и хозяйство своё сдала Евдокия в колхоз, на общее дело, себе лишь одну козочку оставила, вовсе стало уныло, одиноко дома. Тишина кругом да стены стылые.
То ли от томительной неизвестности, то ли от усталости вечной понесло Евдокию не в ту степь, неизвестно, а только начала она нехорошими делами заниматься. Ворожить да заговоры читать.
Бабка ейная умела это дело. А от неё осталась после смерти книжка самописная с разными записями. Бабка Евдокии хоть и была из крестьян, да грамоту знала, в церковной школе училась, будучи в малых летах.
А уже под старость, когда пришла пора помирать, позвала она внучку к себе да велела рядом сесть и руку подать. Испугалась тогда крепко Евдокия, баушку она и при жизни побаивалась – всегда тёмная, строгая, а тут и вовсе страшно девчонке сделалось, лежит перед ней старуха, что чёрная обгорелая головешка, стонет, руку костлявую к ней тянет.
Помотала Евдокия головой и у двери осталась. Долго бабка её упрашивала и так и эдак, а когда поняла, что не подойдёт та, выплюнула :
– Книжка… Книжка на подловке спрятана, под тряпьем, в щели, в стене. Возьми… На память.
Тут начало старуху крутить, завертелась она на кровати волчком, да всё кричит:
– Жарко, жарко, горю я!
Бросилась Евдокия вон из избы. А через день и померла старуха. Про книжку ту маленькая Дуняша и забыла напрочь. А вот сейчас, спустя годы, на тебе – вспомнила. Всё до слова вспомнила, что бабка наказывала, и где та книжка лежит тоже вспомнила.
В осенних потёмках, под моросящим пронизывающим дождём, отправилась Евдокия в бабкин дом. Он так и стоял по сей день крайним в улице, нежилой, мёртвый, глядя пустыми глазницами окон на живой мир.
