Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина
… Такими словами – то есть абсолютно прямыми и безжалостными – Лева предпочитал не пользоваться. Такие слова – уже давление на родителей. (Как правило, на мать, а мать сама обычно нуждается в помощи.) Он говорил очень осторожно, бережно, долго, не жалея сил и времени на этот первый разговор, потому что от него зависело практически все. Он уговаривал не торопиться, не пугаться, не идти проторенными путями, не попадать в зависимость от общедоступных стереотипов (Мальчик боится детей? А ну-ка его в спортивную секцию!), и самое главное – направлять ситуацию, но не пытаться с ходу ее изменить. Все ситуации в жизни меняются сами, но – если мы действительно этого хотим. Вот эту формулу Лева повторял довольно часто, даже в тех случаях, когда с той стороны ее явно не понимали, не чувствовали, пожимали плечами.
Девяносто процентов деятельности психотерапевта – это простое, тупое зомбирование. Формула, которую человек должен выучить наизусть, как таблицу умножения.
Мягче, мягче, мягче. Не раздражайтесь, не раздражайтесь, не раздражайтесь… Смотрите ему долго в глаза, когда он просыпается. Улыбайтесь при каждом удобном случае. Рассказывайте сказки на ночь. И обнимайте. Обнимайте. Пожалуйста, обнимайте.
Конечно, было легко, когда Лева сразу – по некоторым жестам ребенка, по тому, как он входил в комнату, по тому, как он залезал под стол, играя с незнакомым дядей – понимал, что тут вообще все в порядке, почти в порядке, просто родители невнимательны, задерганы, в конфликте друг с другом – и помощь необходима не ребенку, а им.
Но случались и другие вещи. Так, например, было с Мариной. (Как же она его нашла? Через кого? Лева часто пытался это вспомнить, но никак не мог.) Мишка-заика уже находился в полушаге от районного психоневрологического диспансера. Марина девушка простая, в этих болезнях ничего не понимала, шла строго по схеме, даже не пыталась найти какого-то платного врача, какую-то особую больницу для Мишки, но тут ей попался Левин, и она, слава богу, поддалась.
Лева объяснил ей, что бояться даже тяжелого заикания не надо, хотя выглядит оно, согласен, страшно, да вот он и сам в детстве сильно заикался, и что в пубертатном возрасте оно, как правило, чуть обостряется, а потом, с началом половой жизни, как правило, проходит, или остается в мягких незаметных формах – но если ребенка приучить к мысли, что он болен, что у него страх речи, это будет уже другая фаза, другая степень осложнений.
Марина молча смотрела на него мокрыми от слез глазами. Прозрачно-серыми, большими, и очень старательно накрашенными.
– Не плачьте, – сказал Лева. – А то тушь потечет.
И дал ей платок.
… Конечно, Леве практически никогда не попадались очень сложные или совсем запущенные дети – скажем, с эпилепсией. (Хотя, если он сомневался в симптомах и подозревал что-то серьезное, всегда говорил одно и то же – учтите, я не врач.)
Однажды вот, правда, его таки направили к мальчику с энурезом. Он поговорил с ним и, набравшись духу, предложил матери пока потерпеть, подождать улучшения, надежда слабая, но она есть, бывает, что та травма или какой-то скрытый страх, который и провоцирует энурез – купируется неким новым впечатлением или опытом. Кроме того, с началом половой жизни, как правило, все эти болезни проходят. Короче, сказал Левин, писаться он все равно не перестанет, даже если вы продержите его в больнице месяц, два, три… Год. Просто он поймет, что навсегда и тяжело болен. Вот вы хотели бы вдруг понять, что навсегда и тяжело больны?
Мать долго спорила, но потом как-то растерялась, сникла, и начались конкретные советы – есть в аптеках новые специальные простыни, новые памперсы, другие клеенки, которые не создают в воздухе такую атмосферу, воздухоочистители, потом перешли на тему что и как ему говорить, менять ли режим питания, как успокаивать ночью…
– Сколько я вам должна, Лев Симонович? – В интонации вопроса вдруг прозвучал какой-то позитив, и, как всегда в момент позитива, Лева вдруг осознал, что перед ним сидит женщина – накрасившая губы перед приходом доктора, мягкая, теплая, с увлекающими ямочками на локтях, с чудесным цветом кожи, и, как всегда, устыдился этих своих мыслей…
– Пятьсот рублей, – и дальше он, как всегда, произносил заученный текст, что это единственная консультация, что его задача – только объяснить ситуацию, что он, в сущности, не врач и за дополнительные консультации денег не берет, но она просто сказала: «Сейчас» – и, чуть поправив длинную юбку, вышла из комнаты. Он спокойно ждал, пока она принесет деньги, ожидание затягивалось, и вдруг в комнату вошел мужчина.
Он сел перед ним в то же кресло, что и она, и глядя себе под ноги, в тапочки, задал вопрос: правильно ли он понял, что ребенок писаться не перестанет, но доктор не советует ничего делать и за этот совет хочет получить пятьсот рублей?
– Вы знаете, – сказал Лева (он расстроился, но вида показывать не хотел, хотел сохранить ту же спокойную, врачебную интонацию), – я тут с вашей женой говорил больше часа…
– Неплохо за один час.
– Да, неплохо… – чуть помедлив, согласился Лева, попрощался и вышел. За его спиной раздавался громкий женский шепот.
Причем и в этом, и во многих других случаях Лева далеко не всегда был уверен, что его советы, вся его стратегия – единственно возможная, единственно правильная. Он был уверен в одном – что женщина, которая сейчас громким шепотом говорила за его спиной, скоро снова превратится в несчастное, одинокое, терпящее бедствие, просто катастрофу существо. А если бы она попробовала терпеть и любить – она бы оставалась женщиной, она бы по-прежнему чувствовала силу своих увлекательных ямочек, она бы верила в волшебную силу маникюра и новой прически… И она была бы для ребенка самым лучшим, самым надежным лекарством. А так – нет. Так он остался один. Один, в темноте, в мокрой простыне. В больнице. И больше никого вокруг не будет. Долгие-долгие годы.
Впрочем, такие пограничные истории были всего один-два раза.
Родители передавали его друг другу в тех не столь уж редких случаях, когда было что-то, но еще неизвестно – что.
Понимаете, доктор (я не доктор, впрочем, не важно, об этом потом), да… так вот, у нас как-то нет контакта совсем, но ведь это же еще не подростковый возраст, всего девять лет, он такой скрытный, и потом, он может быть таким злым, я просто… Ну как вам сказать, у меня просто крыша едет, по-простому говоря, когда я вижу его в таком состоянии, он злой, он может ударить, у него глаза такие становятся… И он очень скрытный, вы меня понимаете?
Счастье (и одновременно несчастье) горе-доктора Левина состояло в том, что, будь он реально практикующим психотерапевтом, который бы жил на эти гонорары, он бы, прежде всего, изучал болезни. Агрессия? Так… Какие симптомы? Сколько лет? Так… Посмотрим-посмотрим. Но Лева изучал не столько ребенка первым делом, сколько его родителей. Прежде всего его мать. И в каких она отношениях с отцом.