Василь Быков - Одна ночь
Но тут же Волока опять начинал сомневаться. С виду-то немец вроде и неплохой человек, трудолюбивый, но кто знает, что у него на душе? Видно, все они хороши в плену или убитые, но кто же тогда принес столько горя людям, кто столько поубивал, пожег, разграбил, кто залил кровью весь мир? Да и что скажут хлопцы и начальство, если узнают, как он тут раскуривает моршанскую махорочку с этим фрицем? А если узнает капитан Воронов, полковой контрразведчик – молчаливый загадочный человек со скрытыми под бровями глазами? Как он отнесется к такому братанию, Волока мог предположить определенно, кое-что он уже слышал за полгода службы в полку.
Снова, порядком устав, они сели на кирпичную глыбу в углу и начали отплевываться. Волока достал кисет, насыпал в бумажку махорки и, придерживая ее пальцем, передал кисет немцу. Тот охотно взял. Когда Волока послюнявил цигарку, немец услужливо щелкнул зажигалкой, дал прикурить ему, затем прикурил сам. Дрожащий, маленький, как искорка, огонек зажигалки постепенно рассеял мрак, осветил покореженный потолок, щели в кирпичной стене и два запыленных, усталых лица. При свете стало веселее, и Фриц не стал гасить зажигалку, а попытался приспособить ее в изломе стены. Зажигалка плохо держалась в щели, и Волока поднял с полу кусок кирпича.
– На вот, прищеми.
Немец взял обломок, но вдруг светлые брови на его лице дрогнули, и он со страхом в глазах прислушался. Иван тоже поднял голову – там, наверху над ними послышались шаги: «топ... топ... топ...» Сквозь бетон донесся близкий, но глухой, невыразительный голос, что-то над ступеньками стукнуло и затихло: человек, видно, остановился или, возможно, отошел дальше. Иван вскочил – первым его желанием было крикнуть, отозваться, но в тот же миг он поймал на себе напряженно умоляющий взгляд немца и сдержался.
«Кто?» – такой вопрос промелькнул в сознании обоих и, конечно, каждый из них в эту минуту хотел своего. Эта минутная разобщенность желаний снова прежней враждебностью захлестнула Ивана. Однако усилием воли он подавил ее. Сразу, как только заглохли шаги, угасло и желание откликнуться – рассудок подсказывал, что надо молчать и выбираться из подземелья самим.
Они еще немного повслушивались в тишину, мертвея от чрезмерного внимания, затем немец вздохнул, как-то обмяк и начал не торопясь закреплять в стене зажигалку. Иван закашлялся, закрыв рот ладонями, – шагов больше не было слышно.
– Вот влипли так влипли, – не столько немцу, сколько самому себе сказал Иван, выдыхая в темноту табачный дым. Немец сидел, свесив с колен натруженные руки. Его недавнее оживление исчезло – видно, от работы или, может, от этой тревожной озабоченности.
– Война никс гут! – вдруг приглушенно, но с наболевшей уверенностью отозвался он, и Иван даже удивился: откуда такая перемена в настроении врага? – Война – шайза!
Немец сказал это с каким-то напряженным отчаянием в глазах, которые при низком косом свете зажигалки таинственно и угрожающе блеснули. Иван удивленно полураскрыл рот, со скрытой иронией посмотрел на соседа.
– Вот как: не гут! А где же вы раньше были? В сорок первом? Почему не турнули под задницу вашего фюрера? Вот и был бы гут.
– Фюрер – шайза! – строго объявил немец, видно только одно слово и поняв из длинной фразы Ивана. – Фюрер своляч! Фюрер эйнфахерменш никс надо, – сказал он и стукнул себя кулаком в грудь. – Фриц Хагеман никс надо война. Хагеман надо фриден, надо киндер ауфциген, арбайт надо, хауз надо! Шайза – война.
Иван понял не все, но догадался, что возмущало этого немца, только сочувствия к нему он не испытывал. Немец же, излив свой гнев, с минуту молчал. Иван тем временем докурил цигарку, бросил в угол окурок и наконец решился сказать о том, что все время его беспокоило.
– Слушай, Фриц. Вылезем туда, – он показал пальцем вверх, – давай плен. Рус плен. А?
Немец внимательно выслушал, что-то понял, но с убежденной твердостью покачал головой.
– Никс плен. Плехо плен, Рус – энкеведэ, дойч – Сибирь. Пуф-пуф дойч.
– Никто тебя не будет пуф-пуф. Чего ты боишься? – загорячился Иван. – Ты знаешь, сколько у нас ваших камарадов? Много-много камарадов плен.
Фриц снова вздохнул, невесело уставясь на огонек зажигалки, пристроенной в разломе стены. Появившись сначала в глазах, все его лицо омрачила печаль человека, который, сколько ни прикидывается, как ни обнадеживает себя, все же не может избавиться от точащей его заботы. Задумавшись о чем-то, он помолчал, затем расстегнул карман кителя и вынул оттуда бумажки. Перебрав их, нашел надорванный конверт с потертыми краями и достал из него фотографию.
– Майн фрау унд киндер. Дрезден, – сказал он, передавая карточку Ивану. Тот бережно поднес ее к бледному свету из щели.
С карточки улыбчиво глядели на него женщина и трое малышей. Старший из них – босоногий парень в коротких штанишках, – стоял возле стула, девочка сидела на коленях у матери, средний, мальчик лет десяти с высоко подстриженным затылком, стоял возле старшего, зажав под мышкой тугой волейбольный мяч. На заднем плане был виден угол небольшого, но аккуратного домика с верандой под черепичной крышей, пышно одетого в густую листву виноградника. На минуту Иван впился взглядом в этот семейный снимок, вспомнил свое жилище в деревне, под соломенной стрехой, с прохудившимися стенами.
– Ничего, ладная постройка, – вздохнув, заключил Волока, вспомнив своих дома – жену и двух дочерей, работавших теперь в колхозе. Писали недавно, младшая приболела, простудившись на пахоте в поле, как она там теперь?.. С горечью в душе он вернул карточку немцу.
– Драй киндер, – сказал Фриц, пряча в китель бумаги. – Плехо плен. Фрау, киндер – концлагер. Плехо плен...
Иван все понял. Конечно, немцы не очень нянчатся со своими, не угодившими власти, за плен по головке не гладят. Но что же тогда им делать? Поудобнее усевшись на кирпиче и помогая себе руками, немец начал что-то объяснять.
– Фриц никс буржуй, Фриц арбайт. Марки мале, киндер мнего. Пролетар. Иван пролетар, Фриц пролетар. Цвай бедно человек.
– Ну почему бедный? Я не бедный, – обиделся Волока. – Что я, безработный какой? Я колхозник.
– Я, я, – согласился немец. – Плехо кольхоз. Кольхоз бедно.
«Что он тут меня агитирует? – начал мысленно злиться Иван. – Куда гнет?» Ему захотелось сказать что-то такое, что бы разом поставило этого немца на место, он не хотел поддаваться ему в споре, как не поддался недавно в схватке на полу этого подвала. Слово «бедно» теперь почти оскорбляло его, и он возразил с решимостью:
– Не знаю, где как, а наш колхоз был богатый. Миллионер был. Дома у нас еще лучше ваших! Что ваша черепица! Мы свои шифером крыли вот. И хлеба было завались.
