Эрик-Эмманюэль Шмитт - Оскар и Розовая дама
— Вот именно. Почему ты этого не сделал?
— Я даже не знаю, знает ли она, что я вообще существую.
— Тем более.
— Да вы посмотрите на мою голову? Разве что она обожает инопланетян, но в этом я как раз не уверен.
— А мне ты кажешься очень красивым, Оскар.
После этого замечания Бабушки Розы наша беседа застопорилась. Конечно, приятно слышать такое, даже волоски на руках дыбом встают, но непонятно, что тут ответить.
— Бабушка Роза, но ведь хочется, чтобы ей нравилось не только тело.
— Слушай, что ты чувствуешь, когда видишь ее?
— Мне хочется защитить ее от призраков.
— Как? Здесь что, появляются призраки?
— Ага, притом каждую ночь. Они нас будят, уж не знаю зачем. Это больно, потому что они щиплются. Становится страшно, ведь их не видно. А потом никак не заснуть.
— А тебе эти призраки часто являются?
— Нет. Сплю я крепко. Но по ночам я иногда слышу, как кричит Пегги Блю. Мне так хотелось бы защитить ее.
— Скажи ей об этом.
— Я по любому не могу это сделать, потому что ночью мы не имеем права выходить из палаты. Такой режим.
— А разве призраки соблюдают режим? Нет, разумеется, нет. Будь похитрее: если они услышат, как ты объявил Пегги Блю, что будешь защищать ее, то ночью они не посмеют явиться.
— Н-да…
— Сколько тебе лет, Оскар?
— Не знаю. Который сейчас час?
— Десять часов. Тебе скоро стукнет пятнадцать лет. Тебе не кажется, что пора уже осмелиться и проявить свои чувства?
Ровно в десять тридцать я принял решение и направился к ее палате. Дверь была открыта.
— Привет, Пегги, я — Оскар.
Она сидела на своей кровати — ни дать ни взять Белоснежка в ожидании принца, в то время как дуралеи гномы считают, что она померла. Белоснежка — как те заснеженные фотографии, где снег голубой, а не белый.
Она повернулась ко мне, и тут я задал себе вопрос: кем я ей кажусь — принцем или гномом? Лично я поставил бы на гнома из-за моей яичной башки. Но Пегги Блю ничего не сказала. Самое замечательное то, что она всегда молчит, и поэтому все остается таинственным.
— Я пришел сказать тебе, что если хочешь, то сегодня и все следующие ночи я буду охранять вход в твою палату, чтобы призраки сюда не проникли.
Она посмотрела на меня, взмахнула ресницами, и у меня возникло ощущение замедленной съемки: воздух стал воздушнее, тишина тише, я будто шел по воде, и все менялось по мере того, как я приближался к ее постели, освещенной невесть откуда падавшим светом.
— Эй, постой, Яичная Башка: Пегги буду охранять я!
Попкорн вытянулся в дверном проеме, точнее, заткнул собой этот проем. Я задрожал. Если охранять будет он, то тут уж наверняка никакому призраку не просочиться.
Попкорн бросил взгляд на Пегги:
— Эй, Пегги! Разве мы с тобой не друзья?
Пегги уставилась в потолок. Попкорн воспринял это как знак согласия и потянул меня из палаты:
— Если тебе нужна девчонка, бери Сандрину. С Пегги уже все схвачено.
— По какому праву?
— По тому праву, что я в больнице куда давнее тебя. Не устраивает, значит, будем драться.
— На самом деле меня это отлично устраивает.
На меня накатила усталость, и я пошел передохнуть в зал для игр. А Сандрина уже тут как тут. У нее лейкемия, как и у меня, но ей лечение, похоже, пошло на пользу. Ее прозвали Китаянкой, потому что она носит черный парик. Прямые блестящие волосы, а также челка придают ей сходство с китаянкой. Она посмотрела на меня и выдула пузырь жевательной резинки.
— Хочешь, можешь поцеловать меня.
— Зачем? Тебе жвачки недостаточно?
— Ты даже на это неспособен, олух. Уверена, ты в жизни не целовался.
— Ну и насмешила. В свои пятнадцать, могу тебя заверить, я уже тысячу раз это делал.
— Тебе пятнадцать лет? — удивленно спросила она.
Я взглянул на часы:
— Да. Уже стукнуло пятнадцать.
— Всегда мечтала, чтобы меня поцеловал пятнадцатилетний.
— Это уж точно заманчиво, — ответил я.
И тут она сделала невозможную гримасу, выпятила губы, будто вантуз, присасывающийся к стеклу, и до меня дошло, что она жаждет поцелуя.
Оборачиваюсь и вижу, что там народ уже скопился поглазеть. Похоже, мне не отвертеться. Что ж, надо быть мужчиной. Пора.
Подхожу к ней, целую. Она сцепила руки у меня за спиной, не вырваться, и вообще мокро, и вдруг без предупреждения эта Сандрина сбагривает мне свою жвачку. От удивления я ее целиком проглотил и рассвирепел.
В этот самый миг мне на плечо легла чья-то рука. Да уж, несчастье никогда не приходит в одиночку: явились родители. Я совсем забыл, что нынче воскресенье.
— Оскар, познакомь нас со своей подружкой.
— Это не моя подружка.
— Все же познакомь нас.
— Сандрина. Мои родители. Сандрина.
— Очень приятно с вами познакомиться, — пропела Китаянка со сладкой улыбкой.
Так и придушил бы ее.
— Оскар, хочешь, чтобы Сандрина пошла с нами в твою палату?
— Нет. Сандрина останется здесь.
Оказавшись в постели, я почувствовал усталость и немного вздремнул. Все равно я не хотел с ними разговаривать.
Когда я проснулся, оказалось, что они натащили мне подарков. С тех пор как я застрял в этой больнице, родителям стало трудно разговаривать со мной, вот они и тащат мне разные подарки, и мы портим день чтением всяких правил игры и способов употребления. Мой отец бесстрашно набрасывается на инструкции, будь они даже на турецком или японском, его не запугаешь, хлебом не корми, дай повозиться со схемой. Если надо убить воскресенье, то тут он просто чемпион мира.
Сегодня он принес мне СД-плеер. Тут уж я не мог привередничать, даже если б возникло такое желание.
— А вчера вы не приезжали?
— Вчера? Почему ты спрашиваешь? Мы же можем только по воскресеньям. С чего ты это взял?
— Кто-то видел вашу машину на стоянке.
— Ну конечно, на всем белом свете есть один-единственный красный джип. Они же все на одно лицо.
— Ага. В отличие от родителей. А жаль.
Этим я просто пригвоздил их к месту. Тут я взял плеер и прямо у них на глазах дважды, без остановки, прослушал диск со «Щелкунчиком». Им пришлось провести два часа без единого слова. Так им и надо.
— Тебе нравится?
— Угу. Меня тянет ко сну.
До них дошло, что пора уходить. Им было страшно не по себе. Они все переминались с ноги на ногу. Я чувствовал, что они хотят мне что-то сказать, но слова не идут с языка. Было приятно видеть их терзания, пришел их черед.
Потом моя мать придвинулась ко мне, сжала меня крепко, слишком крепко, и сказала дрогнувшим голосом:
— Я тебя люблю, мой маленький Оскар, я так тебя люблю!
