Дина Рубина - Синдикат
— …помню, в бытность мою купцом ганзейским…
— Слава, поясните…
— …да был у меня ларек на Тишинском, специями торговал… Одолжил капиталу у приятеля, — помню, целый чемодан полтинников. Его маманя наколядовала этих полтинников на поприще теневого бизнеса…
Говорок у него ладный, вкусный, московский — успокаивает. Иногда, после особенно тяжелого рабочего дня, я задремываю под его сказовую интонацию, а когда всплываю, подаю реплики по теме…
— …и вылезают из авто мордоворо-о-ты, — выпевает Слава, — пальцы ве-е-е-ером выгибают…
— Ну?!
— Ну и остался человек — с опухшим хреном, и без штиблет!
Разъезжаем мы на «жигулях», и Слава дает понять, что в остальное время суток, — а он работает с нами неполный день, — ездит на другой машине. На какой? — Загадочно лыбится… Физиономия татарская, раскосая, башка бритая — с виду совершенно уголовная личность. Но это-то и удобно… Вообще, со Славой я чувствую себя защищенной.
История его появления в Синдикате такова: потерпев пять лет назад провал на очередном этапе предпринимательской деятельности, Слава кинулся в ножки к соседу, Гоше Рогову, который, по слухам, варил большие дела в какой-то еврейской конторе.
Гоша, по определению Славы, — «человек недешевый, мудрый старый цапель», в прошлом — полковник известной серьезной организации, — в девяностом вышел на пенсию и нанялся к евреям водилой. Евреи платили, что бы там о них ни рассказывали… Получив в то тяжелое время уважительную зарплату и раз, и другой, Гоша отдался новому делу всей душой; а дело поднялось и расцвело: евреи перли в свой Израиль колоннами, батальонами, армиями, как новобранцы на призыв, — знай только подавай транспорт. В этом было даже что-то неуклонное, мистическое, словно не сами они так решили, а кто-то тащил их волоком, чуть не за волосья… Так что Гоша поднанял еще ребят на извоз, те несли ему, как положено, оброк чистоганом… Построил Гоша дачу, прикупил небольшой парк машин…
Для начала он взял Славу на испытательный срок. Дело-то нехитрое, говорит мне Слава, выкручивая баранку, ловко выворачиваясь, вывинчиваясь из любой пробки, — они ж, эти израильтяне, народ легкий на подъем, шебутной, цыганистый: приехал-уехал, туда-сюда, вокзал-аэропорт, ну, иногда по городу повози, покажи им «Кремлин», — они: «ах! ох!», — вопят на всю Красную площадь, ребята такие непосредственные… как там Гоша называет их — между нами, конечно! — «клоуны».
— Я сначала от их имен ошалевал, — говорит Слава. — Это ж не имена, а какие-то воровские клички! У меня дома жена заявки принимала, по телефону. Записывала на бумажке. Я прихожу, читаю: «Нога Пас… Батя Бугай… Амация…» «Ты что, — говорю, — сдурела?! Ты чего мне здесь лепишь?! Что это еще за нога? Что за бугай? Какой такой батя?! Мне ж в аэропорту стоять с табличкой, встречать людей!»
— «Не знаю, — говорит, — так Гоша продиктовал»…
И вот, выходит изящная такая дамочка, Нога Паз, у них «нога» — с ударением на «о» — чуть ли не яхонт, или что там еще драгоценное… И Батья Букай, тоже милая девушка.
А вот Амация зато… Стою с табличкой, нервничаю, все выглядываю хрупкую барышню, типа гимназистки… Оказался огромный волосатый мужик кибуцник, килограмм на сто тридцать, чуть не в резиновых сапогах, бородища — как куст боярышника… Амация, блин!
Так попал Слава в Синдикат, организацию, как ни крути, полуподпольную, своеобразный рыцарский орден. Я уже заметила: когда человек попадает в нее, даже местный, даже коренной русак, он становится членом закрытого братства. Между прочим, во всем этом есть изрядная доля романтики.
Меня Слава не упускает случая поучить жизни, зовет, как в деревнях, по отчеству — Ильинична.
— Эх, — говорит, — Ильинишна! Ну и представленьица у вас! Все какая-то сентиментальность в голове, какая-то советская дружба народов… Давненько вас тут не было. Это ж, доложу я вам, — совсем другая, очень конкретная безжалостная жизнь…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава третья. Синдики круглого стола
Мой патрон, Генеральный синдик региона «Россия», в прошлом — боевой полковник Армии Обороны Израиля, бесстрашный вояка, увенчанный наградами и изрешеченный пулями, — был человеком добрым и нерешительным. Демобилизовавшись из армии и попав на руководящую работу, он столкнулся с суровой реальностью: обнаружил, что боевого опыта и командной жесткости совершенно недостаточно для новой его должности на гражданке.
Это был невысокий толстый человек с уютно-дамской задницей и круглым животом, с виноватыми добрыми глазами, ежеминутно готовыми увлажниться, и абсолютной неспособностью вцепиться ближнему в глотку и выкусить трахею.
По сути дела, это был Карлсон, которого сняли с крыши, лишили пропеллера и запретили какие бы то ни было игры, кроме одной. Это был бравый солдат Швейк, по недоразумению выслужившийся до капрала. Его отличал грубоватый солдатский юмор и постоянное стремление накормить и обустроить своих подчиненных. Кстати, он прекрасно готовил и крепко выпивал.
— Ну, повезло, ничего не скажешь! — заметила недели три спустя после воцарения его в должности Генерального всегда критически настроенная секретарша Рутка. — послал бог начальника, пьяницу-румына.
Звали его Клавдий — вполне обычное мужское имя. Румынские евреи часто дают сыновьям имена трубадуров и императоров. За глаза, конечно же, мы звали его Клавой.
На вопрос: «как дела?» Клава отвечал обычно утомленным голосом: «как легла, так и дала», — с милым мягким акцентом. У него было славное круглое лицо с ямочкой на волевом подбородке и арбузная лысина. Мягче и уступчивее человека мне в жизни встретить не пришлось.
В начале 90-х, в самую тяжелую и счастливую для Израиля страду Великого Восхождения, он работал здесь, в Советском Союзе, в опасных и бессонных условиях, отправляя тысячи восходящих в день. Именно в те легендарные годы он поднаторел в русском и говорил сносно, хотя и с ошибками и забавным акцентом.
Его любило множество самых разных людей.
— Не знаю почему, — говорил он, — но стоит мне оказаться где-нибудь на банкете, за моей спиной обязательно кто-то проходит и целует меня в лысину.
Таинственное слово «замбура», этимологию которого я безуспешно пыталась выяснить все три года пребывания в России, в устах моего начальника иногда приобретало различные смысловые оттенки — в зависимости от его настроения. Если бывал торжественно настроен, он придавал этому слову бравурное звучание — «замбурион»! — при этом сопровождая слово известным жестом преломления руки в локте.
