Наталья Нестерова - Воспитание мальчиков
Захожу с другой стороны. Метод, возможно, отдает педагогическим бессилием, но терпение мое на исходе.
— Митя, я хочу с тобой поговорить. — Да.
— Повернись лицом, когда мама с тобой разговаривает. Митя, я хочу, чтобы ты просто поверил мне на слово — с документами играть нельзя. Поверь мне, потому что я твоя мама и зла нашей семье не желаю. Ведь не желаю?
— Конечно нет.
— Значит, ты даешь слово никогда больше не трогать коробку с важными документами? Митя, пожалуйста!
— Ладно.
— Вот и славно. Иди обедать.
Документы я, конечно, прячу в недоступное для детей место. Что следовало сделать раньше.
Если Митя дал слово, можно быть уверенным, что он его не нарушит. Если Никита что-то пообещал — это еще ничего не значит. У Никиты найдется десяток аргументов в пользу нарушения обещания. Не случайно из него вышел успешный юрист. Последнее утверждение — не более чем шутка, игра словами. И у Мити случалось в жизни, когда он наступал на горло своей правдивости, и Никита в профессиональных делах скрупулезно точен. Но о том, как мы ставим штампы детям, я поговорю позже.
Когда дети болеют, сердца родителей превращаются в воск. Лежит твой малыш с температурой под сорок, беспомощный, кашляющий, вялый, задыхающийся — и ты сама умираешь от щемящей жалости, от желания помочь крохе. У меня имелся непогрешимый показатель того, что кто-то из сыновей заболел, — они оставляли на тарелке еду или вовсе отказывались принимать пищу. Если Митя или Никита не хотят лопать — значит, заболели. Еще первых симптомов не наблюдалось, но я звонила на работу и говорила, что с завтрашнего дня на больничном. Ни разу не промахнулась. Три дня, острый период, я — с малышом, даже маме не могла доверить, а потом уж она сама справлялась. Дети болеют часто, и работник, который постоянно отсутствует на службе, никому не нужен, как бы прекрасно он ни трудился.
Никита во время болезни становился ласковым и ластящимся котенком, которого надо держать на руках, баюкать, кормить с ложечки, постоянно при нем находиться и всячески лелеять. Заболевший Митя превращался в колючего ёжика, просил выйти из комнаты и оставить его в покое. Терпел необходимые процедуры, вроде принятия лекарств, банок или горчичников, а потом отворачивался к стенке и не реагировал ни на какие сюсюканья, они его раздражали.
Замечу, что точно так же вела себя во время болезни мама, и я, хворая, терпеть не могу навязчивого внимания. Мы так злы на болезнь, на беспомощность, что едва сдерживаем рычание: «Надо будет, позову. Хватит меня спрашивать, как себя чувствую и что принести. Дайте выздороветь или умереть спокойно». Болезнь для нас — нечто крайне унизительное, с чем надо сражаться в одиночестве, внутри себя, а не на публике. Хотя я знаю очень много достойных людей, которые болеют театрально. Мой муж к этому типу людей не относится. Да и больничный он брал, кажется, не более трех раз. Но мне навсегда запомнились единственные слезы Жени, которые за тридцать два года совместной жизни я видела.
Прихожу домой, Женя лежит на диване, смотрит телевизор. На экране Людмила Зыкина поет: «Течет река Волга, а мне семнадцать лет…», по лицу мужа текут слезы! Я остолбенела. Женя! Критичный и жесткий, ироничный и подчас излишне суровый, человек, у которого под маской цивилизованной деликатности прячутся первобытные мужские качества, которого стреляй, но не поступится своими принципами, щедрый до безумия, но непримиримый к фальши. И он плачет?! Над старой песней?
Я несколько минут хлопала глазами, а потом нашла ответ: муж заболел.
— Да у тебя, наверное, температура! — воскликнула я и бросилась за градусником.
Не ошиблась. Температура тридцать девять и девять, жесточайший грипп. Во время болезни мой муж был тих и трогательно слаб, покорен и умилен — совершенно другой человек. Когда на четвертый или пятый день болезни он спросил: «Трудно было догадаться купить мне свежие газеты?» — я поняла, что муж выздоравливает.
Деление людей на «сов» и «жаворонков» мне всегда казалось выдумкой лентяев, поводом отлынивать от утренних или вечерних обязанностей. Ведь если требуется, и ночь не поспишь, и встанешь ни свет ни заря. Но Никита был и остается не просто «совой», а королем всех «сов». Никогда не разговаривайте с Никитой о серьезных проблемах утром, ни о чем не просите — говорю я родным. Не просто бесполезно, а вредно: Никита будет огрызаться, нагрубит, испортит вам настроение на весь день. А вечером придет — душка душкой, готовый на любые самопожертвования. Еще и букет цветов в покаяние принесет. К двум часам ночи его активность достигнет апогея — хоть вагоны разгружать, хоть диссертацию писать. Потом он с трудом угомонится, чтобы утром сползти с кровати в полукоматозном состоянии, злым на весь мир и особенно — на проклятые будильники. Насколько серьезна его «совность», я поняла, когда едва не случилась беда.
Никите лет десять. Утро, собираемся в школу. Никиту разбудили, подняли, заставили одеться и умыться — все с постоянными понуканиями. Я поставила перед ним тарелку с завтраком, дала вилку. Хорошо, что не отлучилась, вовремя заметила. Сидит он за столом, держит вилку вертикально — рукоятка упирается в стол, зубья кверху. И засыпает, и склоняет голову: глазом опускается точно на зубья вилки. Я подскочила, выхватила вилку, от испуга заорала:
— Проснись немедленно!
Но в нашей жизни был период, когда Никита поразительным образом избавился от утренней сонливости. В народе этот период называют жениховство. Никита и Аня не могли расстаться до рассвета. Анины родители смилостивились: пусть Никита у них ночует. Однако Никита держал марку: в шесть утра уезжал от невесты, мчался домой, принимал душ, переодевался в свежую одежду. Я все заранее готовила, в том числе и громадный бутерброд, и чашку крепчайшего кофе.
Счастливый влюбленный, дожевывая бутерброд, допивая кофе, вылетал из дома, а я говорила мужу:
— Может, когда хочет, когда припечет по-настоящему. Всякую «сову» любовь сделает «жаворонком». Если, конечно, это настоящая любовь.
— Конечно, это настоящая любовь!
И муж показывал пальцем на путь следования Никиты: носки, рубашка, галстук, майка — все быстро скинутое валяется на полу поочередно. В ванной — словно безумный, но чистоплотный вандал побывал.
— Ты бы намекнула Анечке, — советовал муж, мол, это у него временное отклонение, чтобы не обольщалась.
— Как ты можешь страстную любовь называть отклонением?
— У тебя есть другие определения? Мы хорошо знаем Никиту. Кто обязан за ним убирать?
Кто-кто — конечно я. Занавоженные конюшни чистила бы, не разгибаясь, только бы увидеть, как мой сын не в луже мелких влюбленностей плещется, а плавает в океане настоящей любви. Дождалась — увидела.
