Анатолий Азольский - Женитьба по-Балтийски
Что дичают — это уже понимали многие, в кают-компании «Софьи Павловны» спорили и негодовали, благо время подошло для клубных дискуссий. В конце ноября завершилась навигация, корабли спустили вымпелы, тральщики прикрылись деревянными щитами, сберегая тепло, электричество и пар на катера подавались с пирсов, на плавбазу перебрались почти все команды, офицеры безбожно травили, вспоминая сладостную эпоху цивилизации, по которой жесточайший удар нанес приказ Главкома от 1 марта 1949 года. С этого дня малые канонерские лодки стали бронекатерами, базовые тральщики — рейдовыми, то есть корабли 3-го ранга понизились до 4-го, соответственно уменьшились и оклады, перестали платить деньги за прислугу, так называемую «дуньку», но — и это самое огорчительное — погас жертвенный огонь, служение отчизне на ответственном морском рубеже превратилось в отбывание повинности, в тягомотину. Стон великий прошелся по всему Порккала-Удду в этот трагический день, такого урона базе не могла бы нанести американская авиация. Рухнули все планы, продвижений по службе никаких, присвоение званий застопорилось, офицеров различали не по звездочкам на погонах, а по цвету их, по застиранности кителей. Многим хотелось вырваться отсюда — вспоминали в кают-компании «Софьи Павловны», но мало кому удавалось показать корму Порккала-Удду, дать полный ход и красиво пришвартоваться к балаклавскому пирсу или калининградскому причалу. Один лейтенант, говорят, обычной почтой отправил письмо супруге самого военно-морского министра и, зная тягу ее к молодым и красивым офицерам, слезно просил о переводе в Ленинград, где есть еще женщины, способные оценить его (фотография прилагалась). Другой лейтенант двинулся к цели прямо противоположным курсом: разузнал о семейной трагедии начальника управления кадров Военно-Морских Сил (жена связалась с выпускником Училища им. М. В. Фрунзе) и нацарапал ему продуманное послание — служу, мол, в Порккала-Удде, хорошо служу, и желаю укреплять форпост Родины еще долгие годы, но руководство базою и бригадой хочет, по непонятным причинам, перевести меня на Черноморский флот в Севастополь, — так что, товарищ вице-адмирал, прошу Вас воспрепятствовать и оставить меня служить на форпосте, всего наилучшего, лейтенант такой-то. Письмо возымело свое действие, психологический трюк удался, вице-адмирал лейтенантов не жаловал, мягко говоря, и на письме начертал суровую резолюцию:
«Перевести мерзавца в Севастополь командиром БЧ-3 эскадренного миноносца „Безжалостный“!»
Алныкин слушал эти чудовищные бредни и поеживался: на него посматривали так, будто он временный человек в кают-компании плавбазы, посидит здесь, покумекает и выкинет какой-нибудь сногсшибательный фокус — сочинит подложный приказ о переводе в Ригу или вдруг женится на дочери командующего Черноморским флотом.
А пора было уходить в отпуск, переносить его на следующий год запрещалось, но справедливый командир рапорт разорвал. В Ленинград поехал помощник, иначе катеру несдобровать, сосед Алныкина по каюте стал заговариваться, называл себя единственным интеллигентом «средь хладных финских скал», отказался вступать в партию, по утрам нагишом прыгал в ледяную воду, продолжал жить в каюте, пренебрегая удобствами «Софьи Павловны» (на БК побывали экскурсанты, офицеры танкового полка, один из них так оценил каюту: «Да я лучше заживо сгорю в боевой машине, чем…») Из Ленинграда помощник вернулся разъяренным, привезя умопомрачительные известия о бывшем командире БЧ-2 БК-133. Еврей Сема Городицкий, с позором выгнанный из Порккала-Удда, служил помощником командира базового тральщика в Рамбове под Ленинградом, как сыр в масле катался. А Наум Файбисович, которого с форпоста потурили за политическую неблагонадежность (отец сидел в тюрьме), — ныне командир БЧ-4 новенького эсминца, на двери радиорубки надпись: «Вход запрещен всем, кроме командира корабля и командира БЧ-4».
Замполита на порог не пустят, а Науму коврик выстелен. Оба вот-вот получат капитан-лейтенанта, женились.
— Совершу что-нибудь героическое, — стращал неизвестно кого помощник, — призовет меня под светлейшие очи сам Иосиф Виссарионович, спросит, чем наградить, и я скажу, как Ермолов или Раевский, не помню уж: «Государь, сделайте меня евреем!» На Балтике — тяжелая ледовая обстановка, добраться до Ленинграда можно только через Хельсинки поездом из Кирканумми, для этого требовалась подпись командующего флотом, и лишь в конце зимы Алныкин отправился в отпуск.
Пограничник отобрал у пассажиров документы, никого из вагона не выпускал до Выборга. Володя всю Финляндию просидел в купе. До мурманского поезда оставались три часа, Володя от скуки позвонил Аспе, и та закричала в трубку:
«Где ты?» Она привезла Володю к себе, он жил у нее почти весь отпуск, но так и не привык к новой Аспе, то сварливой и слезливой, то задумчивой и холодной. По приказу коменданта города офицерам разрешалось приходить в рестораны высшего и первого класса только в тужурках, а Володя поехал в кителе, вполне годном для театра. Аспа подолгу расхаживала с Алныкиным по фойе, глаза ее ревниво останавливались на девушках одного возраста с Володей, которого она порою уверяла в том, что выглядит он лет на пять, а то и на десять старше.
Отпускной билет выписан до Мурманска, надо было отметиться в тамошней комендатуре, Володя на сутки укатил в родной город, постоял у обелиска в честь погибших сослуживцев отца, протоптал через сугробы дорожку к могилам родителей и вернулся в Ленинград, ставший второй родиной. Никого из близких в этом мире, семья — русский флот да Аспа, как и полгода назад провожавшая его опять в Таллин. Сказала, глядя куда-то вверх:
— Не писал — и не пиши… И больше ко мне не приезжай. Замуж выхожу.
— За кого?
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Еще не знаю. Но выйду. Прощай.
Без тягот на сердце доехал он до Таллина, отпуск кончался в 24.00, и было бы нелепо прибывать до срока в базу. Патрули обходил стороной. Каждый военный комендант свирепствует по-своему, в Ленинграде без тужурки не пускали в «Асторию», зато разрешали зимою ходить в фуражке. Здешний, таллинский, всем распахивал двери ресторанов, чтоб подкатить на крытом «студебеккере» к вольнолюбивой «Глории» и покидать в кузов трезвых и пьяных, в шапках и без.
Фуражка в марте коменданта бесила, и Володя решил не искушать судьбу, в «Глорию» не заглянул, пообедал в Доме офицеров, посидел на скамейке в Кадриорге, сходил в кино. Уже темнело, с норда подул ветер с дождем.
Чемодан, взятый в камере хранения, оттягивал руку: для нужд командира и помощника Володя купил в Ленинграде восемь бутылок шампанского. Пограничники обычно не осматривали ручную кладь, но береженого бог бережет, Володя прошел на пирс Минной гавани, минуя КПП, через судоремонтный завод. К выходу в море готовился буксир ледокольного типа, капитан и боцман — частые гости обоих пирсов Западной Драгэ, Володя услышал от них малоприятную весть: из-за поломки машины выход в море задерживается до 23.30. А на часах — 20.15, четверть девятого, вечер пятницы 13 марта 1953 года.
Алныкин спустился в кают-компанию буксира, поставил чемодан. Освещение тусклое. Две женщины с сумками, больше никого. Можно вздремнуть сидя.
Не на буксире, а где-то рядом в половине девятого — как положено — отбили склянки, и Володе подумалось: да нелепо же это — три часа сидеть взаперти, когда в нескольких минутах ходьбы девушки, кофейни, вино и огни большого города.
С этих склянок и началась его новая жизнь, та, предугадать которую не смог бы никто даже в самом завиральном офицерском трепе.
Достав из чемодана шапку, он тихо, чтоб не разбудить заснувших женщин, поднялся по трапу и, никем не замеченный, спустился по сходне на берег.
Шел привычный для Балтики дождь, не загоняя людей в дома, пахло Таллином, горьковатым кофе, сладостями, духами, строгими, как эстонки. По пятницам комендатура особой лютости не проявляла, копила силы на два последующих увольнительных дн и, кажется, именно 13 марта допустила грубый промах: у «Глории» — столпотворение, офицеры — в немалом числе — штурмуют двери, окна по обыкновению глухо зашторены, табличку «Мест нет» вывесил, исполненный неприступной гордыни швейцар. К счастью, дождь кончился. На Суворовском бульваре Володя хотел познакомиться с пробегавшей девушкой, но передумал.
Некстати вспомнилось предостережение Аспы: ты познал страсть тридцатилетней женщины, теперь все девчонки покажутся тебе пресными. На Пярнуманту его обтекла стайка студенток, в звонком пении их приятно улавливались сдвоенные «т». Было 22.00, десять вечера, когда Алныкин с улицы Виру свернул направо, смотря под ноги, чтоб не вляпаться в глубокую лужу. Улица Пикк — догадался он, где-то над головой раскачивался ветром фонарь, судорожно светящий, лампа то гасла, то вспыхивала неестественно ярко. Володя нашаривал в промокшей пачке папирос сухую и неломаную, когда мимо него прошла странная парочка: одного роста с ним офицер в черной флотской шинели и фуражке и — слева от него, чуть впереди — женщина, вроде бы спотыкающаяся, пьяная, потому что офицер придерживал ее левой рукой, полуобняв, пытался приспособить свой шаг к дергающейся походке спутницы. Когда парочка эта отошла от Алныкина на несколько метров, он глянул на них сзади: офицер подталкивал спутницу, как это делает портовый буксир, медленно разворачивая баржу против течения.
