Игорь Рейф - Век артистки (документальная новелла)
Не могу слышать, как его [юродивого из «Бориса»] исполняют. Это такой ужас! Я не знаю, что они из него делают. Какого-то кретина. Ведь если бы он у Мусоргского кретином был, Мусоргский бы не поставил его в конце своей драмы… Все сказано у композитора, все у него написано. Нужно петь просто то, что у него написано.
Но не часто балуют престарелую певицу своим вниманием ее коллеги. Один из последних навестивших ее — американский музыковед, исследователь творчества Равеля, профессор Арби Оренстайн.
«Я нашел ее в превосходном настроении (мы говорили по-французски), она живо откликалась на мои вопросы о создании „Дома песни“ и ее взаимоотношениях с Равелем. Оленина-д’Альгейм настаивала — и это несомненно так, — что она и ее муж Пьер д’Альгейм были ответственны за знакомство западноевропейских музыкантов с музыкой Мусоргского. И Дебюсси и Равель переписывали отрывки из цикла „Детская“ для их изучения… Хотя слух мадам Олениной был ослаблен, она отвечала на мои вопросы без повторения с моей стороны, держа у уха газету, свернутую в трубку. Она с легкостью вспоминала события, которые произошли 50 лет назад, прося меня проверить сказанное в ее дневнике, хранящемся в музее им. Глинки… Однако пятью днями позже, когда я пришел поблагодарить ее и попрощаться, ей понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, кто я такой».
Но не только неуклонно слабеющие зрение и слух жестко очерчивают и без того до предела суженный круг общения 90-летней артистки. Какая-то удивительная общественная глухота, поразившая не только чиновников из министерства культуры, окутывает ее словно незримым вакуумом. Возвращаясь на родину, Мария Алексеевна мечтала передать свои исполнительские идеи, свою музыкальную философию новому поколению певцов. Теперь эти надежды разбиты в прах. Все больше и больше убеждается она в том, что никому здесь, в сущности, не нужна, более того, неудобна. Что ей уже не вписаться в столичную музыкальную среду, в которой так вольно дышалось ей когда-то.
Особенно тяжкий осадок оставил у нее состоявшийся в декабре 1964 года конкурс вокалистов им. Мусоргского. Не привлечь к нему первую исполнительницу его музыки было, пожалуй, неприлично. Но и опасения его организаторов по поводу ее непредсказуемого нрава и недипломатичной прямоты были, надо сказать, не беспочвенны. В самом деле, кто мог знать, как поведет себя своевольная, не знающая советской конкурсной практики старуха в какой-нибудь рутинной, «домашней» для обтершейся консерваторской публики ситуации?
[Из письма М. Олениной-д’Альгейм Виктору Рыбинскому, 10 ноября 1964 г.]
…Мне только что принесли газету «Правда», в ней опубликован состав жюри конкурса Мусоргского. Я с удивлением прочла, что меня баллотировали почетным членом и, конечно, без права голоса… Не понимаю, каким образом я была назначена почетным членом. Никто меня об этом не просил, как всегда и везде это делается. Тех, кто так поступают, зовут неучами.
Все, как я вижу, участники в жюри — профессора и, верно, послали своих учеников и учениц конкурировать и сами же будут за них голосовать. Нигде, ни в каком конкурсе так не поступают, и очень ясно, почему. Приглашаются в жюри музыканты и музыковеды, которым конкурирующие не знакомы. Это по здравому смыслу делается.
Этот конкурс стал для Олениной-д’Альгейм своего рода пробным камнем, долженствующим показать: возможна ли в Советском Союзе та деятельность в пользу музыки Мусоргского, о которой она мечтала. На поверку оказалось — невозможна. И снова предпринимает Мария Алексеевна отчаянный, теперь уже заведомо обреченный (в 96 лет!) шаг в попытке вернуться назад во Францию — в тот самый приют Галиньяни для престарелых артистов, который — ирония судьбы! — она отважно покинула в 1959 году перед возвращением на родину. Но на этот раз французская Академия изящных искусств сухо извещает ее, что свободных мест в подведомственном ей приюте нет, а если таковые появятся, то в досье мадам Олениной должны наличествовать следуюшие документы: свидетельство о рождении, справка об отсутствии инфекционных заболеваний, справка об общем состоянии здоровья и, наконец, подтверждение серьезности намерений вернуться во Францию.
Сохранился черновик ответа Марии Алексеевны, который она начала писать карандашом на оборотной стороне этого официального документа, но так и не закончила. Черновик открывается словами: «Мое стремление и желание — жить под небом Франции…» Что ж, горькая чаша разочарований, ожидавших ее при возвращении на родину, видимо, была испита до конца…
В эти последние годы в советской прессе не было напечатано ни одной заметки о живущей еще в Москве великой артистке. Исключение составляет 1969 год, год столетия Олениной-д’Альгейм, когда в печати появилось несколько поверхностных материалов, посвященных этому событию. Но никакого официального празднования юбилея не было. Единственным, кто поздравил живую легенду русского музыкального искусства, да и то по личной инициативе, от самого себя, был старший консультант Всесоюзного театрального объединения Ф. Монахов, узнавший о столетнем юбилее из интервью в «Литературной России». Вот как описывает этот эпизод племянница Марии Алексеевны, дочь известного русского философа Сергея Соловьева Наталья Сергеевна:
«Ф. Монахов разыскал телефон, договорился. Ему назначили время. Мария Алексеевна была чрезвычайно взволнована. Гостя поразило ее благородное лицо, седые волосы, одухотворенность. Чем-то она ему напомнила Яблочкину. Совсем глухая. Налили красного винца, чокнулись. Она выпила и сказала: „Поживем еще“».
К началу 1970 года здоровье Марии Алексеевны резко ухудшилось. По совету врачей ее поместили в дом для престарелых, где она вскоре и скончалась, не дожив месяца до 101 года. Печать обошла это событие полным молчанием. Только спустя полгода краткое сообщение о ее смерти появилось в журнале «Музыкальная жизнь». Она умерла, как умирали герои песен Мусоргского, как умер сам композитор, в безвестности и одиночестве, как бы повторив судьбу тех, кого она воплотила когда-то в своем творчестве.
Когда в 1989 году исследователь творчества Олениной А. Туманов, приехав из Канады в Москву, попытался разыскать ее могилу, это оказалось невозможным. Родственники дали не очень ясное указание: Ваганьковское кладбище, первый ряд налево, по указателю «К Есенину», в районе 10-й аллеи. Но поиски оказались безуспешными — в районе 10-й аллеи не было могилы Олениной-д’Альгейм, и никто из завсегдатаев Ваганькова не мог припомнить, чтобы такая существовала. Ничего не могли прояснить и те, кто в высоких кабинетах по должности был ответственен за сохранение преемственности и традиций отечественного искусства. Они тоже не имели понятия о том, где похоронена Оленина. Да и была ли вообще такая? После смерти, как и при жизни, родина не желала знать свою великую дочь…
* * *Век артистки… Он и в самом деле обратился в век, если принять во внимание хотя бы его хронологию.
Родившись спустя несколько лет после отмены крепостного права, Оленина пережила трех царей, три революции и две мировые войны. Свою столетнюю жизнь она почти поровну поделила между Францией и Россией: первая видела счастливое начало ее певческой карьеры; на вторую пришлись годы ее творческой зрелости. Она прошла странный путь русской дворянской интеллигентки, с детства привыкшей к состраданию обездоленным, приведший ее на старости лет в разоренном войной Париже в ряды французской компартии. Признание и успех сопутствовали ей и в Москве, и в Париже; ее вклад в культурную жизнь обеих стран мало с чем сопоставим. И, тем не менее, с отходом от концертной деятельности она была многократно забыта и там и тут и окончила свои дни в полной безвестности.
Наверное, такая судьба уже сама по себе могла бы стать достойной внимания потомков. Однако нас притягивает в ней и нечто большее. Ведь первые десятилетия XX века, на которые пришелся творческий расцвет Олениной, были эпохой, когда вершилась подлинная революция в искусстве, в том числе сценическом. И она по праву сумела занять свое место в ряду великих реформаторов. Ей суждено было стать связующим звеном, мостиком между XIX и XX веком в русском вокально-камерном исполнительстве. Новаторские традиции Новой русской школы, с деятелями которой ее связывала личная дружба, принесла она с собой в 900-е годы, раскрыв перед музыкальной аудиторией бесценные кладовые Мусоргского. Безошибочно угадав потребность времени в этом самобытном русском гении, она сделала его знаменем своего искусства.
Мусоргский оказал решающее влияние на ее исполнительский стиль, в котором так органично слились на эстраде звучащая музыка и слово. Собственно, именно с Олениной-д’Альгейм жанр камерного пения становится явлением на русской эстраде, равновеликим оперному. Ее «Дом песни», ее вокальные вечера с неслучайным, художественно осмысленным подбором репертуара сделали этот процесс необратимым. А ее бескомпромиссное, не знающее ни расчета, ни выгоды, служение своему искусству, ее презрение к рекламе и другим суетным знакам отличия эстрадной звезды и по сей день могут служить примером для многих поколений вокалистов.
