Ханс Браннер - Игры у моря
– Луна, на луну погляди, – вскрикнула она на бегу, потому что луна скакала вверх-вниз и все время следовала за ними, холодный свет искрился в глазах Хеллы, сверкал на ее зубах, и длинные-предлинные тени мчались по берегу и, переломившись, взбегали на склон – призрачные Он и Она на нескончаемо длинных ногах, и тени ловили друг друга, плясали и сливались в одно.
Потом они принялись вдруг играть, будто они еще дети и, как в былые дни, сидят у болота, и Хелла сказала: наш корабль затонул, никто не уцелел, кроме нас, мы с тобой доплыли до берега где-то в жарких краях, а на берегу в джунглях бродят дикие звери и людоеды. Но для жарких стран было слишком холодно, и Андреас сказал: нет, пусть будет Северный полюс, мы первые люди на Северном полюсе… и они бежали и бежали за собачьей упряжкой по льдам, по вечной мерзлоте, где еще не ступала– нога человека. Наконец Хелла сдалась, она вдруг остановилась и проговорила умирающим голосом: нет больше сил идти, мы скоро замерзнем в снегу, да что там – мы уже умерли и перенеслись на остывшую звезду, где ничего нет, совсем ничего и никого, кроме нас с тобой. Тут Андреас вспомнил про Генри и торопливо крикнул: нет, нет, мы где были, там и останемся, а Северный полюс – вон за тем камнем, а ну, кто первый добежит? Но с игрой покончено, они не маленькие, а Хелла стоит нагая, закрывшись руками, и твердит: бррр, собачий холод, до чего же я озябла, скорей бы одеться, да и голод опять одолел.
Они наспех перекусили холодной картошкой и хлебом с сыром, потом убрали все следы ужина и сквозь толщу кустов проползли в пещеру. Андреас слегка помедлил у входа: казалось, там еще холодней, чем на воле, да и темно как в могиле. Вдвоем нестерпимо тесно в пещере, Хелла то и дело толкала его ногами, локтями, коленками, а в лицо лезли мокрые пряди ее волос, но в конце концов оба улеглись на ложе из сосновых веток и травы, и Хелла сказала: прижмись ко мне, нам надо согреться. И опять все было другое – и голос ее, и вообще все-все, он прижался к ней под одеялом и подумал: чудно все это, ведь там, в море, при свете луны она тоненькая, жилистая, а сейчас, в потемках, когда они лежат в пещере, она снова нежная, мягкая, большая.
– Обними меня, – сказала она, и он обнял ее и подставил свои ноги под ее ступни. Сразу прихлынуло тепло. – Теперь мы славно лежим, – вздрогнув, сказала она, – давай-ка уснем.
Они лежали тихо-тихо, глубоко дыша, тепло струилось от нее к нему и от него к ней, и ритм дыхания был у них один, но сон не шел к Андреасу, да и к Хелле тоже: каждый чувствовал, что другой не спит.
– Хелла…
– Ты что? Страшно тебе?
– Да нет. А тебе страшно?
– Чуть-чуть. Правда, сейчас не очень, ведь им нипочем не найти нас. Этой ночью они нас не найдут. А вот завтра найдут непременно.
– Завтра мы будем уже далеко. В самом Копенгагене.
Она помолчала, потом вдруг покачала головой:
– Нет, только не в Копенгагене. Не хочу я туда.
– Но ты же говорила, что Генри…
– Генри? Да я просто его выдумала, когда маленькая была. Нет никакого Генри. В Копенгагене живет мой отец, а к нему нам нечего соваться – он мигом выставит нас за дверь. Как-то раз, давно, я написала ему. Раздобыла его адрес и написала всю правду, какие у нас дома дела. Я спрашивала, нельзя ли мне перебраться к нему. А он даже не ответил – просто переслал письмо матери, и она ревела, читая его, и обещала, что отныне все переменится. Уж сколько раз обещала, но все болтовня, потому что ей на меня наплевать. Она только и думает что о своих поганых мужиках. Знал бы ты, как они порой ко мне лезут. И она это прекрасно знает, оттого-то ей не терпится отделаться от меня. Да они все бы рады отделаться от меня. Но мне сейчас все равно, только бы ты был со мной. Только бы я нравилась тебе.
Она вся подалась к нему, порывисто и застенчиво, пряча от него лицо, а он привлек ее к себе, и все нахлынуло разом – и жар какой-то, и мощь, восторг и ужас… о Хелла, Хелла, нет, никогда, никогда, он никогда не отпустит ее, ведь отныне он знает все, и нет никакого Генри, а Хелла плачет, и только со мной она хочет быть и одного меня любит, и пусть кто угодно теперь придет, я все равно не отпущу тебя, потому что… «только бы ты был со мной», о Хелла, Хелла, Хелла…
– Я не знала, что ты нравишься мне и в таком смысле тоже, – зашептала она, – конечно, ты всегда нравился мне, да только не в этом смысле, так по крайней мере мне казалось. Просто я думала: все это противно. Но с тобой мне ничего не противно. С тобой я на все согласна. Только с тобой. Но нам лучше подождать с этим, потому что нам еще рано или, может, мне еще рано, я не могу. Потому что тебе не рано. Ты можешь…
Он хотел ответить, хотел сказать ей… сказать ей все, но у него захватило дух и казалось, он умер, потому что она вдруг протянула руку, не спеша, спокойно и смело, и стала его ласкать, и глаза ее тоже смотрели спокойно и были темнее тьмы. Они не отпускали его, они неотрывно глядели в его глаза, пока не кончилось все, и это было ужасно, а все же нет, не ужасно, потому что они вместе. Ведь это Хелла, это ее руки.
– Злишься на меня теперь? – прошептала она, но где там, как можно злиться? О Хелла, Хелла… Нет, ничего не выговорил он, и долго-долго они лежали так, и каждый прятался в объятиях у другого.
Но прошло время, и во тьме проснулись их голоса, совсем не похожие на прежние, и оба совсем спокойно заговорили о том, как же им теперь быть, коль скоро никакого Генри нет и в помине, и некуда им идти, и кругом одни лишь враги. Никуда тут не денешься.
– Нельзя, чтобы они застали нас здесь вдвоем, – сказала Хелла. -Мне-то что, я их не боюсь, да им из меня и слова не вытянуть, а вот с тобой дело хуже. Ты же боишься своего отца. А я уж и так знаю, что он про меня скажет: мол, я такая же, как мамаша моя. Он мамашу мою ненавидит, а она – его. Любую гадость могут про нас сказать, так пусть уж лучше не знают, что мы здесь вдвоем были. Как рассветет, я одна пойду домой, а ты оставайся здесь. Хорошо бы ты дождался, когда они сами сюда придут, да только вряд ли ты сможешь. Так что уж хотя бы подожди, сколько вытерпишь. Только обещай, что ничего не скажешь им про меня. Нам ничего нельзя рассказывать друг про друга. Никому из них – ни слова.
И он поклялся: ни слова никому, и сказал, что будет ждать ее всю жизнь, пока они оба не вырастут и не смогут распоряжаться собой, и он будет писать ей письма и прятать в их прежних условных местах.
Но она сказала: уж верно, меня упекут в какой-нибудь воспитательный дом. И они снова смолкли, тьма сомкнулась вокруг, и навалилось отчаяние. Андреас сказал, хорошо бы никогда не наступило утро, хорошо бы им вместе сейчас уснуть и больше уже не проснуться. А Хелла сказала: она видела у матери пузырек с такими пилюлями, что, если много проглотишь их, сразу уснешь и больше уже не очнешься, и, коли все пойдет прахом и ей не суждено будет свидеться с ним, она так и сделает. И Андреас поклялся, что сделает то же самое. Они еще немного потолковали о том, что же тогда будет и куда они потом попадут, но это-то ведь не ведомо никому, зато уж куда он попадет, туда, стало быть, и она, и за разговором оба уснули.
Посреди ночи Андреас проснулся, объятый ужасом: вдали гремел гром, словно дальний глас божий, и где-то совсем близко лаяла собака. Хелла тоже проснулась от шума, но сказала: не бойся, это еще не полиция, а просто собака лесничего, а Андреас заверил ее, что вовсе и не боится, нисколечко не боится. Но дрожал он так сильно, что голос его тоже дрожал, и он сказал, что все это только от холода.
– Сейчас я согрею тебя, – шепнула Хелла и прижалась к нему, будто периной накрыла.
И вот уже утро, слабый серый свет вполз к ним в пещеру, и Андреас сел и начал обуваться. От соленой воды ботинки набрякли, и тщетно омертвелые пальцы силились их застегнуть.
Стоя на коленях, Хелла складывала вещи в одеяло. Казалось, этому не будет конца, но спустя минуту все было кончено, и никто из них даже не разжал губ. Ночью, должно быть, прошел дождь – выйдя на волю, они сразу заметили, что трава мокрая и гранеными каплями сверкают в сыром резком воздухе цветки шиповника. Долгим безмолвным взглядом оглядели они друг друга, потом Хелла повернулась и с узлом на спине стала спускаться со склона. Ни разу не обернулась она назад и скоро пошла берегом, она быстро-быстро удалялась от него под серым утренним небом. И вот она всего-навсего крошечная алая точка. Но даже теперь, когда он больше не мог видеть ее, он все так же стоял не шевелясь, не сводя глаз с того места, где она скрылась.
