Фелицитас Хоппе - Мой Пигафетта
— Но какая дисциплина! — надрывался Географ. — А стиль! Выправка, церемониал остались прежними, и все офицеры, несмотря на палящий зной, парились в форме и проходили парадным строем каждое утро и каждый вечер, и на войну они шли, прочитав одну молитву, в море — две, под венец — три.
Впереди всех шагал он сам, Географ, в светящемся спасательном жилете, едва вмещавшем живот, наш анонимный казначей при исполнении тайной миссии, с подбородком, защемленным застежкой — молнией спортивной куртки. Увы, у него нет и никогда не было шансов стать героем чествования или хоть участником научных конгрессов. Он же не летает на самолетах, значит, опаздывает, куда бы его ни приглашали, и еще где-нибудь на полпути приготовленный заранее ученый доклад застревает у него в горле.
Но когда показался Форт Самтер, островок на входе в Чарлстонскую гавань, и грянул исторический первый выстрел, ознаменовавший начало грандиозной Гражданской войны, Географ вновь набрал полную грудь воздуха. Он, кажется, даже развеселился и, дирижируя ножом и вилкой, пропел, вернее, продудел, вытянув губы трубой: «Проснись, отважный Блай! Враг близко!»[3]
После обеда я предложила Географу вместе пойти на берег.
— Первые пальмы, — сказала я. Но он сидел сиднем, тогда я добавила: — Экскурсия на прогулочном кораблике к Форту Самтер. — Но он все равно сидел сиднем.
— Я знаю, — сказал, — что форт находится здесь, а видеть его мне незачем.
РабыЯ переходила от картины к картине, но когда великих людей такая толпа, их легко перепутать между собой. Портрета Генерал-капитана я в итоге не нашла. За моей спиной то и дело слышался свистящий шепот: «Как вам нравится то, что вы видите? Как вам нравится то, что вы видите?» Наконец, не выдержав, я обернулась и крикнула:
— Да что, ради всего святого, что я должна увидеть?
Но оказалось, это всего лишь пожилая пара, ни дать ни взять — состарившиеся супруги Хапполати. Испугавшись моего крика, они схватились друг за дружку. Наверное, приняли меня за сумасшедшую, — в этой местности, говорят, на каждом шагу можно наткнуться на чокнутых путешественников, которые скитаются по свету на пароходах или пешком. Я быстро наклонилась и стала завязывать шнурки, которые и не думали развязываться. Потом мимо ваз и смотрителей бегом пустилась к выходу.
Я же отлично помнила, что с супругами Хапполати рассталась возле супермаркетов североамериканского континента, после того как по дороге в город господин Хапполати прочел в невыносимо душном такси лекцию о человеческих запахах. А заодно поговорил о пользе образования, вспомнил молодость, поведал о необычайной широте своих тогдашних воззрений и о том, что от его неприятия предрассудков не осталось и следа, как только по делам своей транспортно-экспедиционной конторы он прибыл в Африку, которой я в этом плавании не увижу.
Со мной рядом сидела жена Хапполати, окутанная ароматным облаком вполне понятной — парфюмерной — природы, и неотступно смотрела на бесконечную ленту палисадников с бесконечными домиками — близнецами.
— Не верите мне, спросите у моей жены. Она много лет прослужила в экспедиционных конторах, а у них весь белый свет во где — в кулаке.
Водитель прибавил газа и громче включил радио, в конце концов голос Хапполати затерялся в каком-то тупиковом переулке. Но когда я собралась выходить из такси, жена Хапполати схватила меня за руку, притянула поближе и прошептала на ухо:
— Берегитесь англичанина. Его не называют по имени, он хромает, и про войну свою он все выдумал.
Подготовка к крещению«Проснись, отважный Блай! Враг близок!» Да не все ли мне равно, кто Географ на самом деле и как его зовут. Я же никогда не обращаюсь к нему по имени. Да и что значат имена, если мы давно стали неким единым целым? Он — казначей. Я — смотритель груза. «А Жестянщик — бездонная бочка!» — крикнул Нобель. Рядом с ним стоял Каносса, седой, сгорбленный крот, роющий ходы в машинном отделении, подняться на палубу он отваживается лишь с приходом темноты и с единственной целью — опорожнять бутылки, ибо то, что губит наши души, должно быть уничтожено.
Прижимистой выпивохой-тенью по пятам за ним следует Жестянщик, потому что Каносса щедро делится всем, что у него есть, и потому что только он на нашем корабле с грехом пополам понимает по — французски, в общем до конца рейса избавиться от Жестянщика Каноссе не удастся. Жестянщик ходит за ним хвостиком, по узким крутым лесенкам спускается в чрево корабля, в машинное отделение, где шум стоит такой, что ни на каком языке не поговоришь.
— Нарекаю тебя Бочкой! — крикнул Нобель и чокнулся с Жестянщиком, который, ни слова не поняв, радостно засмеялся и поднял свою кружку. — Не беспокойтесь, вам тоже имечко придумаем! — крикнул Нобель. — Вот пройдем Панамский канал и сразу начнем готовиться к крещению. Вы все-таки хоть по такому случаю наденьте дамское платье! Мы вам подберем имя, имя, имя… — он начал заикаться и, чтобы перестать, с размаху шлепнул себя по щеке. Потом откупорил очередную бутылку.
Сухопутные крысыНи Нобель, ни Каносса в город не пошли. Зато теперь, незадолго до отхода корабля, стояли на палубе и любовались картиной: из машины портового агента вылез Садовод, который растерянно озирался, очутившись среди тысяч контейнеров и трех своих громадных чемоданов, и не мог понять, когда же начнется его кругосветное путешествие. Но тут на помощь подоспели Стюард с Коком. Эта троица поднялась по сходням — впереди Кок, за ним, пошатываясь, пассажир с увесистой кинокамерой на животе, в арьергарде Стюард, который не столько нес, сколько волочил один из трех чемоданов и свободной рукой подпирал спину Садовода, норовившего сверзиться в воду. Однако, ступив на главную палубу, новый пассажир отряхнулся, точно мокрый пес, выпятил грудь и Коку со Стюардом не дал ни гроша.
— Сухопутные крысы! — крикнул Нобель. — От них так и несет могилой и тленом! Чего им надо на корабле? Хотите пари? Сегодня вечером этот господин будет брюзжать из-за невкусной еды, завтра с самого утра начнет шастать туда-сюда по трапам и палубам, пока его не хватит удар. Но я, не сомневайтесь, не прикоснусь к трупу даже пальцем, я не положу его в цинковый гроб, и в море тоже не брошу, пусть гниет на припеке. Кроме меня, тут никто не знает, как надо завинчивать винты на крышке цинкового гроба. Ага, трусливые филиппинские душонки боятся покойников больше, чем самого черта. Трусливые филиппинские душонки не притронутся к трупу, зато они готовы задаром таскать его чемоданы.
Нобель собирался еще много чего наговорить — не лез за словом в карман, да на беду слово застряло у него в глотке — он опять начал заикаться. Каносса легонько хлопнул его по плечу и сказал:
— Отчаливаем.
СольЭтой ночью Географ отметил свое семидесятилетие. Покрепче запер дверь каюты и не пожелал поставить всем пива. А ведь матросам отлично было известно все, что написано о каждом в судовой роли и списках пассажиров. Они не пропускали ни одного дня рождения и теперь праздновали за свои денежки, скрывшись за опущенными занавесками в мрачноватом холле на главной палубе, там, в холле, в дальнем его углу, меж календарей с блестящими автомобилями, женщинами и кораблями, на празднество строго взирала из тускло — золотой рамки седая крестная мать корабля. Рядом со включенным телевизором стоял Кок. Он пел.
Не видно нигде Капитана… Я сидела у стойки бара, рядом устроился Второй помощник, он пил маленькими глоточками, рассказывал, что является отцом трех дочерей, и беспокойно поглядывал на часы. В полумраке я разглядела — время они показывали не то же, что мои. Второй помощник засмеялся:
— Надо ведь знать, что там дома происходит, а также, который там у них час. Когда я в полночь заступаю на вахту, дочки мои садятся завтракать.
Мы выпили еще и обсудили проблемы физики, увязав их с судостроением — чем меньше собственный вес судна, тем лучше, — поговорили о том, почему корпус у корабля вытянут в длину, выяснили, что железная обшивка расходится из-за всей этой болтанки, из-за тряски и пляски дверных ручек, раскачивания настенных часов и хлопков откидного сиденья в душе за занавеской. Оно вечно шлепает по кафельной стене, отчего ночью мне иногда снится странный сон: на взятом напрокат велосипеде с громыхающими жестяными щитками я катаюсь по палубам вокруг всего корабля, все по кругу, по кругу, по кругу, и конца этому нет. И если Летучий голландец обречен вечно скитаться по морям без надежды на избавление, то матросы обречены вечно драить палубы, смывать соль, оббивать ржавчину, дабы в первозданной чистоте сохранить дух Пигафетты. Я спросила Второго помощника, любят ли матросы корабль. Он рассмеялся.
— Пока в море не переведется соль, матросу работы хватит. — И, взяв меня за запястье, посмотрел на часы — на них была полночь.
