Андрей Неклюдов - На Крюковом
«Как крыса», – мысленно уточнил Егор. Это такие же крысы, как те, что носятся по коридору и грызут пол.
– Раттус, – произнес он вслух.
– Что? – не поняла женщина.
– Нет, ничего.
«Раттус раттус – крыса черная, Раттус норвегикус – крыса серая», – вспомнилось Егору из курса лекций по зоологии позвоночных.
Со стороны коридора донеслись гнусавые выкрики Тамары. «В кресты», «подох» – проскакивало среди сплошного мата.
– Татьяниного сожителя костит, – не удержалась от комментария Антонида Арефьевна.
Егора не интересовал Татьянин сожитель, но соседка, похоже, стосковалась по общению.
– Тут он неподалеку у дружка прижился, – продолжала она, опираясь о столешницу пухлой с узловатыми пальцами рукой. – Прежде, я слышала, квартиру имел. Работал в «Корчме»… Бар, что ли, такой? А после, как жену схоронил да с Танькой сошелся, – так все прахом! А уж как ребятенок у их неживой родился, то и вовсе…
«А может, и сам я Раттус? – неожиданно подумалось Егору. – Этакая ученая крыса, грызущая науку…»
Умозрительно сплюнув, он прогнал неприятное сравнение.
Изредка в квартиру заглядывал участковый милиционер. Придав своему лицу суровости, он увещевал Татьяну устраиваться куда-нибудь на работу.
– Успеется, – отвечала та, покуривая.
– Нашли, у кого снимать, – с укором заметил страж порядка, просунув голову в комнату бабкиных квартирантов.
– Давайте мы у вас снимем, – зло ухмыльнулся Егор. – У вас, наверное, и ванна есть, и пол не проваливается.
– Поговори у меня! – Дверь гневно захлопнулась.
9
Однажды посреди ночи Егор проснулся и какое-то время лежал, не понимая, что его разбудило.
Перед этим ему снилась река. Какие-то очень знакомые родные места. Он вроде как сидит на берегу, опустив ноги в ясную воду, и слушает журчание рассекаемых струй.
Сейчас он лежал с открытыми глазами, в полной тьме, и продолжал внимать этому ровному, близкому – как будто за стеной или под полом – журчанию. И воздух, казалось, был насыщен влагой. Ничего пока не предугадывая, но уже испытывая смутную тревогу, Егор вышел в коридор, прошаркал, удивляясь отсутствию крыс, к входной двери. Журчание усилилось. Он приотворил дверь и отшатнулся. Грозное клокотание, плеск, облака горячего пара ворвались в квартиру. С верхних ступеней марша, тускло подсвечиваемая слабой лампочкой, катилась целая река бурой воды и изливалась из подъезда в зимнюю темноту двора. Видимо, где-то наверху на лестничной площадке прорвало трубу отопления. Однако ни что-либо исправить, ни пройти через кипяток на улицу, чтобы вызвать «аварийную», не было возможности.
К утру кто-то из жильцов, надо думать, все же сообщил в коммунальные службы: журчание прекратилось. Но когда Егор, собравшись на работу, попытался выйти из квартиры, перед ним вместо бетонной лестничной площадки открылся темный провал. В его глубине парило подземное озеро, из которого в беспорядке торчали обрушившиеся деревянные балки и прутья арматуры.
Когда на кафедре Егор рассказывал коллегам, что он выбирается теперь из дому на улицу по жердочке, балансируя над подземельем, а затем скользит по длинной наледи прямо под арку – те благодушно смеялись, воспринимая услышанное как веселый анекдот. Действительность была куда менее веселой: отключенные от теплоцентрали трубы промерзли, а от пара где-то замкнуло проводку, и в квартире на Крюковом да и во всем подъезде царили холод и мрак.
Соседи-хроники все то время, пока стояла стужа, не показывались из своей норы.
– Впали в анабиоз, – без улыбки шутил Егор.
– Может, с ними что-нибудь случилось? – беспокоилась Инна. – Может, постучать спросить?
Когда же батареи вновь потеплели (после того, как Егор раза четыре бегал в управление ругаться), в квартире постепенно стала восстанавливаться жизнь. Арефьевна первая вытащила на кухню мужа для очередной помывки.
– Блокаду пережили, – вздыхала она, растирая губкой желтые культяпки инвалида, – а тогда как-никак тяжелее было.
Передвигаясь толчками, точно робот с дистанционным управлением, выползла в коридор баба Тамара, появилась Татьяна с папиросой в зубах. И скоро опять по вечерам пошел шабаш. Опять кого-то избивали, кто-то стонал, едва не издыхая, в туалете, кто-то хохотал и выл, будто нечистая сила.
– Это не люди, – в сердцах говорил Егор жене (теперь это было его твердое убеждение). – Это какие-то низшие формы жизни. Причем вредные для окружающих. Будь моя воля, я бы их всех собрал в одну кучу… Вон их сколько толчется по подворотням, в подземных переходах! И всех – куда-нибудь в резервацию!
– То есть – на смерть? – сухо уточнила Инна.
– И отлично! Туда им и дорога! Это как нарыв, который необходимо вырезать. Как деградационная ветвь эволюционной цепи. Людей и без них слишком много.
– Что ты говоришь?! – Инна смотрела на мужа с сомнением: неужто он в самом деле так думает? – Прости, но что-то похожее утверждали и фашисты. И уничтожали уродов и неполноценных, по их понятиям, людей…
– Нет, здесь другое. Это даже не уроды. В них вообще ничего человеческого. Это крысы. Раттус норвегикус!
– А мне их жалко. Они несчастные, – упрямо повторяла Инна, как будто убеждая в этом и себя.
– Жалко? А ребенка нашего тебе не жалко?! Тоже мне – жалостливая…
По вечерам Егор снова кружил по городу, расклеивая на бетонных заборах, автобусных остановках, водосточных трубах бумажки все с тем же неизбывным текстом: «Семья из трех человек снимет…» Одно из объявлений он прилепил мимоходом на колонну ограды собора: может, хотя бы Святой дух откликнется…
10
Жилищный вопрос, мучивший Егора днем, получал неожиданное развитие ночью. Так, однажды ему повстречалась во сне та маленькая добросердечная бабуля, что свела его с Тамарой.
– Вы с женой выдержали испытание, и теперь пожалуйте ко мне, – шуршал старушечий голос. – У меня, правда, всего одна комнатка, и вам придется повесить ширму. И еще по ночам я брожу…
– Ничего, нам не привыкать! – поспешил заверить ее Егор.
И вот они якобы вселяются в бабулину квартиру (самой бабули почему-то нет), сваливают в комнате вещи, осматриваются. С затаенной радостью и ожиданием какого-то чудесного сюрприза Егор приближается к окну. Показываются макушки сосен. Едва сдерживая нарастающее волнение, он во всю ширь распахивает рамы. Запах хвои вливается в комнату. Внизу – на асфальте, на кустах, клумбах – лежит кремовое солнце вперемешку с сине-зелеными тенями. Утренняя умытость, чистота красок – как на полотнах Марке. Вон знакомая беседка и старики, режущиеся в домино, распушенные акации и мальчишки, играющие в ножички.
– Санька! – кричит Егор.
Белобрысый худощавый мальчуган, приостановив игру, крутит по сторонам головой.
– Санька!!!
И Санька, друг его детства, расплывшись в улыбке, машет ему снизу.
…Строго говоря, все, что виделось Егору в том мнимом окне, весьма отдаленно походило на памятный ему двор. Вдобавок здесь происходили беспрерывные метаморфозы: дома на флангах произвольно меняли очертания, сосны то подступали к самому окну, то отходили на задний план, уступая центр картины зеленому лугу с большой песочницей посередине или даже пруду с мостками и песчаной дорожкой вокруг. И тем не менее, это был он, тот единственный на свете двор; он был им по своей внутренней сути, своему настроению и особой поленовской теплоте.
– Здесь еще одна комната! – звучит изумленный голос жены (сон продолжается, и тема жилья, оказывается, еще не забыта).
Действительно, в доме обнаруживается вторая комната. В ней Егор также приникает к окну, но видит совсем иное – груду битых кирпичей и развалины бани. Он спешит обратно и попадает в третью комнату, окна которой выходят во двор-колодец, как в доме, где жила Инна. Квартира быстро разрастается, отпочковываются все новые и новые комнаты, но ни в одной из них Егор не может отыскать то единственное окно, глядящее во двор его детства. По странной логике сна, ему приходит на ум, что тут обитает Иннина бабушка. Ведь у нее не все в порядке с головой, и оттого-то здесь такая неразбериха с планировкой. Каким-то образом становится известно, что Иннина бабушка сделалась двойником бабули и переехала в ее квартиру, бабуля с разведенным сыном – в квартиру родителей Егора, родители Егора… В этом месте сновидение окончательно запутывается и меркнет. Последними размываются вновь возникшие в окне освещенные солнцем верхушки сосен.
11
Среди Татьяниных гостей-собутыльников, в этой жутковатой компании, большинство из которой могло бы успешно участвовать в постановке гоголевского «Вия», чаще других появлялся один, одетый чуть получше остальных, но с отвратительной физиономией (точь-в-точь харя с картины Пикассо «Абсент»). Проходя по необходимости через кухню, где, как тараканы, частенько скапливались хроники, Егор замечал, что тот всегда крутится возле Татьяны. Верно, это он ныл тогда у ее кровати и о нем что-то говорила Арефьевна. А еще прежде, не исключено, он стучал по решетке окна. В его искривленных синюшных губах в обрамлении неровной щетины, воспаленных выпуклых глазах Егору виделось что-то льстиво-коварное и вместе с тем непредсказуемо звериное. «Такой, наверное, убьет человека, не сморгнув глазом. А может, уже и убил!» Егору вспомнились выкрики бабы Тамары о «Крестах». В «Кресты» из-за мелочи не посадят, рассудил он.
