Марина Ефимова - Записки ветреной женщины
Не помню, когда закончилась операция, не помню, как оказалась в кресле-каталке среди гомонящей толпы других женщин — уже, видимо, тоже прооперированных. Помню только, как вдруг их лица, прямоугольники огромных окон и вообще вся картина перед глазами начала раскрашиваться радужными цветами. Я почувствовала, как кровь быстро отливает от лица, и в эту минуту увидела испитое лицо няньки, которая вдруг схватила меня за загривок и со всей силы пригнула вниз. Я, помню, взмахнула рукой в слабой попытке защититься и услышала нянькин крик:
— Ниже, ниже!.. Чтоб голова между ног!..
И мне сразу полегчало, кровь прилила обратно, картина вернулась, нянька меня выпрямила, и я поняла, что она спасла меня от обморока.
Уложили нас в необъятном зале, где все наши койки занимали крошечный уголок, огороженный белыми ширмами. Пришла веселая дежурная врачиха.
— Жалобы есть? Жалоб нет. Побудете здесь дня два. Телефон на площадке. Домашних просите принести яблок, моркови и шоколада, это поможет восстановить кровь, а то вы порядочно ее потеряли. А сейчас отдыхайте и, смотрите, ведите себя как дамы — в этом зале все ж таки Лермонтов танцевал, Михаил Юрьевич.
Кто-то захохотал. Я повернулась к соседке:
— Это правда?
Та многозначительно повела бровями:
— Школа гвардейских прапорщиков… В вестибюле брошюра лежала. Будет что вспомнить.
Утром пришла нянька повозить шваброй по полу, подошла к моей койке:
— Ну, смотри ты, ожила. А вчера я думала, что мы тебя потеряли.
От «лермонтовского бала» отдыхала месяц. Вела тихую материнскую жизнь, одиноко грустила в осенних садах, пока Катюша дружила и ссорилась с детьми в песочницах. В конце сентября столкнулась под аркой Кузнечного рынка со всей своей кавголовской компанией. Они несли охапки астр.
— Вы куда это все?
— Как куда? К Цинику на свадьбу. А ты что, не приглашена?!. Ах, ну да…
Ноябрьская вечеринка — первая в зимнем сезоне — шумела на Фонарном, в профессорской квартире, и я знала, что там будет Актер. Дверь открыл гость — молодой, не очень многообещающий поэт, взволнованный первым приглашением в знаменитый дом. Мы с ним были знакомы и уже не раз невинно флиртовали на поэтических чтениях (другая повальная мода шестидесятых). Я спросила:
— Прячетесь в прихожей от обид и унижений?
— Чертовы снобы!.. А вы все дразните меня?..
Он помог мне снять пальто и сапоги и надеть вынутые из сумки холодные туфли. Я сказала:
— Ну давайте войдем вместе, под ручку.
— Подождите секунду. Дайте мне вас обнять… просто приложиться — как Антею к земле.
И пока я смеялась, быстро прижался ко мне всем своим тощим телом — от твердой головы до костлявых коленок. И от него шел такой жар, словно меня обнял горячий скелет. Мы вошли в гостиную вместе: он — приободренный, я — чуть покрасивей и повеселей, чем минуту назад.
И первый, кого я увидела, был Котя — в центре небольшой группы, от которой кто-то мне призывно помахал.
Котя говорил:
— Женщина может быть ученым, может быть поэтом, но она не может быть философом, потому что в мыслях она не способна отойти от себя…
Я сразу приняла это на свой счет, но встрять не успела. Незнакомая мне гостья сказала с вызовом:
— Зато женщина способна абсолютно забыть себя ради другого человека — ради ребенка, ради возлюбленного… И это ценнее, потому что из ста идей, ради которых мужчины забывают себя, девяносто — глупы, безумны, неосуществимы или придуманы для самоутверждения.
— Или вообще разрушительны… — подхватила другая гостья. — Чьи, интересно, идеи начинают войны?..
Друг Илюша хохотнул своим актерским баритоном:
— Это что еще за воинствующий феминизм?.. Благодаря мужским идеям существует человечество.
Тут и я встряла, тоже с запальчивостью, не входившей в мои намерения:
— Ну правильно. В каждом поколении есть дюжина философов и ученых, и вообще — творцов. А за их спинами миллионы мужчин прячут свой вполне бесплодный эгоцентризм.
Не удержавшись, я взглянула на Котю, и он неожиданно сказал дурашливым плачущим голосом:
— Чего я опять наделал?..
Все засмеялись, а я вышла в другую комнату — чуть демонстративно (опять вразрез с намерением). Там на диване сидела красавица Стелла и перед ней, спиной ко мне, стоял Актер. Раздосадованная Котиной клоунадой, я решительно села на диван рядом со Стеллой. Она весело обняла меня за плечи, а Актер вдруг сказал огорченно:
— Ну зачем ты села? Испортила всю красоту.
В прихожей я с трудом нашла свое пальто и начала, стоя, второпях натягивать сапоги. Из комнат раздавались гомон и смех, и я надеялась, что никто не заметит моего бегства. Лицо у меня горело, руки тряслись. Злобно поругиваясь, я застегивала тугую молнию, когда увидела, что надо мной стоит Котя. Он сказал миролюбиво:
— Ну что ты… Подожди, пойдем вместе.
И тут у меня брызнули слезы, самые непрошеные и яростные слезы в моей жизни. Я размахнулась и нелепо ударила Котю по руке у плеча. Мне хотелось бить его еще и еще, но за мной была толстая стена шуб, и я вдруг провалилась в нее и забарахталась, не находя опоры. Котя стоял с растерянным лицом, потом нерешительно протянул мне руку. Тут я изыскала какие-то не учтенные физикой силы, вылетела из шубного плена и бросилась к входной двери. Уже открыв ее, я услышала сзади смеющийся баритон Илюши:
— Нормально. А то я уж думал, что у ваc просто дружба.
«…Однако мягкость, свойственная ее полу, возобладала над яростью, растворив ее в слезах, которые вскоре закончились истерикой».
Меня выручила ночь. Дом моего позора стоял в двух шагах от Исаакиевской площади, и на всем ее огромном безлюдном поле, на фоне темной громады Исаакия беззвучно шел снег. Наверное, у каждого питерца встроен внутри механизм, соизмеряющий масштаб его чувств с масштабом города.
В виду Исаакия я стала всего лишь комическим персонажем божественной петербургской ночи. Шаркая по величественному первопутку, я добрела до Невы. Она была готова к последнему акту «Пиковой дамы» в постановке Добужинского: черная вода, слепые дворцы и медленно падающий «крупный снег „Мира искусств“».
В прихожей горел свет и стояла в халате мать, бледная и раздраженная.
Я сразу начала оправдываться воинственным шепотом:
— Ну что?!. Я ж предупредила, что буду поздно.
— Так поздно, а не рано, — прошипела мать. — Сейчас начало третьего. Ни с кем не считаетесь!.. Я уложила Катю у себя.
Уже уходя в свою комнату, она сказала не оглядываясь: «Тебя там ждут», — таким тоном, как будто меня ждал КГБ.
В нашей комнате меня ждал Котя. Сидел и читал под настольной лампой. Думаю, что Котя и в ожидании Страшного суда будет сидеть и читать под настольной лампой. Когда я вошла, он книгу закрыл, но аккуратно заложил ее на нужной странице.
Я молча стала снимать пальто, шапку, шарф, аккуратно развешивать все в шкафу, оттягивая время. Петербург пропал за черными окнами, и мелкие чувства вернулись. Тогда Котя тихо сказал:
— Муся, я хочу жить с тобой. С тобой и с Катюшей. Разве не это самое главное?
В Котиной фразе смешно прозвучала смягченная столетием реплика Билла Сайкса из «Оливера Твиста». «Ты меня любишь?» — спрашивает Нэнси.
И Билл рявкает: «Я живу с тобой!..» (В жизни эту фразу произносят не только злодеи.) Для меня-то самым главным было бы узнать, почему Котя хочет жить со мной. Но спросить я поостереглась. Недавно от моей приятельницы ушел муж, пожил месяц с другой женщиной и вернулся. И приятельница спросила его, почему он вернулся. Думала, он скажет, что любит ее больше, чему ту, другую. А он сказал: «Потому что ты — очень хороший человек». Как будто давал рекомендацию в кассу взаимопомощи.
Да, в сущности, я догадывалась, почему Котя хочет жить со мной. Любовь кончилась, началась любовная жизнь — с неудержимыми влечениями, с унизительными отказами, с безответными страстями, с минутами счастья, с горькими разочарованиями и жалостью к себе, с чувством вины, с абортами, с запретными наслаждениями, подперченными страхом разоблачения, и прочая, и прочая… При такой жизни человеку обязательно нужен какой-то угол в мире, где он был бы (переиначивая математический термин) «условием недостаточным, но необходимым». Если есть такой тыл, то ничего не страшно. Если есть Котя, то унизительная сцена с Актером почти безболезненно превращается в проходной эпизод какой-то другой, основной и главной, жизни.
Я не могла управиться со своими мыслями, со сдавленным горлом и молчала. И Котя молчал. И за черными окнами на улице с адекватным названием Разъезжая стояла мертвая тишина, давая мне время осознать неразрешимость формулы браков, которые заключаются на небесах. Поэтому я просто кивнула Коте, точней покивала, как китайский болванчик.
