Всеволод Бенигсен - Русский диптих
Но, слава богу, этим кошмарам не суждено было сбыться и, по крайней мере, за фамилию его больше не били. Били, однако, за многое другое – хотя до ареста дело так и не дошло. Сейчас Штормовой был уже не рулевым, а скорее морским волком. Опытным, обветренным, верящим в свою интуицию. Тем страннее показалась Левенбуку его вялая реакция на «пзхфчщ». Может, Штормовой и вправду подрастерял былой нюх? Левенбук решил переключиться на другую тему и от растерянности начал расспрашивать Штормового про арбузы, но, похоже, его нервозность сделала свое черное дело и невольно передалась Штормовому. Разговор как-то вдруг не заклеился. Водка пошла Штормовому не в то горло. От холодного соленого огурца засвербил зуб. Штормовой крякнул, сказал, что ему пора, попрощался и ушел. Пожимая руку Левенбука, он заметил, что та была холодной. Как у мертвеца. В голове автоматом пронеслось начало будущего романа: «Он взял в руки арбуз. Тот был холодный, как труп».
А через час к дому Левенбука подъехал черный воронок.
* * *Левенбук сидел напротив следователя Колокольцева и нервно почесывался. Он думал, как будет сейчас «сдавать» своих друзей. Нет, трусом он не был. Но, имея за плечами опыт общения со следователями, прекрасно знал: его показания не имеют никакого значения. Ни для кого. Кроме него самого. Да и то лишь в том случае, если ему не вынесен заочный смертный приговор. Потому что по-настоящему все давно решено без него. Это в 20-е и начале 30-х слова обвиняемого иногда что-то весили. Упертого заключенного могли осудить по более мягкой статье, особенно если не было веских доказательств вины. Но уже к середине 30-х все стало просто до боли. Показания можно было выбить пытками, их можно было подделать. И никто никогда не узнал бы, говорил ли заключенный эти слова или нет. К совести это имело туманное отношение. Когда Левенбук узнал, что его первое заключение было состряпано из показаний его близких друзей, он совершенно на них не обиделся. А с некоторыми даже продолжил общаться и после заключения. Нет, ему, конечно, было бы приятно, если бы друзья мужественно молчали. Но, во-первых, не промолчали бы другие и, значит, все равно Левенбук мотал бы срок. А во-вторых, было бы ему приятно узнать, что за молчание эти же друзья заплатили страшными пытками, издевательствами и, наконец, мучительной смертью? Вряд ли.
Вот и сейчас он прекрасно понимал, что топор, занесенный над головами Гуревича с компанией, неминуем. Он может их защищать, выгораживать или гордо молчать. Но тогда его просто расстреляют. Или будут пытать. Пыток он все равно не выдержит. А если и выдержит, то за него просто дадут показания другие. Потому что все это не больше чем формальность. Как формальны сами обвинения.
В том мире, где он сейчас оказался (да и в том, где он еще недавно был), слова полностью обесценились. Что бы он ни сказал, все будет съедено трескучим языком обвинительного заключения. Слова давно превратились в набор сухих клишированных сочетаний, типа «состоял в террористической организации», «вел антисоветскую агитацию», «содействовал контрреволюционной работе», а также грозных аббревиатур: «КРД», «КРТД», «РВН», «ПШ», «АСА», «СОЭ» и пр. Что-то вроде мертворожденного языка газетной передовицы – шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству. И вырваться из этого ада невредимым было делом немыслимым, невозможным.
– Так, – решительно хлопнул ладонью по столу Колокольцев, который в очередной раз отвлекся от допроса мыслями о директиве. – Давайте еще раз вернемся к кругу ваших знакомых.
– Давайте, – охотно кивнул головой Левенбук.
Колокольцев обмакнул перьевую ручку в чернильницу и задумчиво стряхнул с кончика густую каплю. Почесал ляжку и поднял глаза.
– Значит, товарищ Левенбук… Когда вы начали работать на японскую разведку?
– 12 марта 1944 года, – как школьник у доски, выпалил тот первую пришедшую на ум дату.
Колокольцев заскрипел пером, записывая показания.
– Очень хорошо, Левенбук. Помогая следствию, вы помогаете себе. И как это произошло?
Левенбук завел глаза наверх и задумчиво почмокал губами.
– Эээ… я был в гостях.
– У?
– У английского шпиона Шнейдера.
– Шней-де-ра, – эхом отозвался Колокольцев, продолжая скрипеть перьевой ручкой. – Кто еще был?
– А кто нужен-то? – спросил Левенбук.
Колокольцев понял, что с Левенбуком можно говорить откровенно.
– Нужен весь ваш антисоветский круг. Вся ваша шпионская сеть. То есть люди, имена которых нам пока неизвестны, но которые бы вы нам открыли. А именно: Штейн, Константинов, Шлиппель, Забельский, Цаплин, Деревянко, Цветков, Федоров-Гуревич, Глокман, Друль, Розенберг и Брокман.
– А, понял, – с готовностью кивнул Левенбук, хотя и не ожидал, что круг будет столь широк. – Значит, пришел я к английскому шпиону Шнейдеру. Ну, а там уже полон дом гостей. Он меня познакомил с американским шпионом Штейном, немецким шпионом Забельским, турецким шпионом Друлем, финским шпионом Цаплиным, французским шпионом Шлиппелем, испанским шпионом Брокманом…
– Стоп, стоп, – поморщился Колокольцев. – Это уже перебор. Это уже какое-то заседание Лиги шпионских наций выходит. И потом не ясно, как вы стали японским шпионом, если вокруг вас были шпионы только других государств.
– Ну, некоторые были двойными шпионами, – нашелся Левенбук.
– Нет, – отрезал Колокольцев. – Надо, чтобы все были японскими шпионами. И хорошо бы, чтоб там был какой-нибудь японец.
– Какой японец? – удивился Левенбук.
– Японский японец!
– А где ж я вам его найду?
– Ну, запишем какого-нибудь… эээ… Фамилию надо только придумать… эээ…
– Исимото, – подсказал Левенбук.
– Вот! – удовлетворенно сказал Колокольцев. – А говорите, не знаете.
Он с довольной улыбкой заскрипел пером.
– Так… И о чем вы говорили?
– С Исимото?
– Нет, ну, вообще. Что обсуждали? Хотели ли убить товарища Сталина?
«Ага, – подумал Левенбук, – все хуже, чем я думал. Покушение на Сталина штопают. Лучше не рыпаться.»
– А как же! – горячо воскликнул он вслух. – Сталина хотели в первую очередь убить. Потом Кагановича, Молотова, Ворошилова…
– Послушайте, – сказал он вслух. – Вы понимаете, что подписываете себе смертный приговор?
– А то вы меня не расстреляете, если я буду упираться. Вы лучше скажите, что этим людям светит. С моим участием или без него.
Этот простой вопрос поставил Колокольцева в тупик.
«Пзхфчщ будет, – мысленно хмыкнул он. – Вот что будет».
Но вслух ничего не сказал, только задумчиво прижал указательным пальцем листок с директивой и медленно протащил его по зеленому сукну стола к себе. Некоторое время смотрел на него, а затем дал Левенбуку.
– Прочтите и скажите, что вы думаете по этому поводу.
Левенбук быстро пробежал глазами текст. Он был ему знаком еще по «Правде». Хотя он и не предполагал, что слова Сталина уже успели обрести форму приказа.
– Очень мудрое предложение, – выпалил он, как солдат на плацу.
– Да? – усмехнулся Колокольцев. – Знаете… если вы мне скажете, в чем его мудрость или хотя бы что он означает, я… вам сохраню жизнь. Выпущу вас сегодня же. Обещаю.
Левенбук сглотнул комок и вперился глазами в листок. Он понял, что, раз следователь готов его выпустить, значит, Левенбук – мелкая сошка в большой игре. Это уже неплохо. А вот то, что Колокольцев спрашивает у него совета, это совсем интересно. Значит, дело путаное, и не все так легко и просто. А значит, можно попробовать слегка изменить правила игры. Он вспомнил слова Штормового и решил за них ухватиться.
– Я так понимаю, – сказал он после небольшой паузы, – что в таком деле важно не обосраться.
– Ло́вите суть на лету, – хмуро кивнул Колокольцев.
– Ну что же… Есть только один выход.
Колокольцев напрягся и даже как-то вытянулся всем телом навстречу Левенбуку, слегка приоткрыв рот, словно собирался проглотить священную мудрость, готовящуюся вылететь из уст обвиняемого.
– Какой выход? – спросил он полушепотом.
– Надо пзхфчщ.
Колокольцев несколько секунд, не мигая, смотрел в глаза Левенбуку. Затем откинулся и зло усмехнулся.
– Я так понимаю, на свободу мы не хотим.
– Нет-нет, вы меня неправильно поняли. Я говорю, что, если товарищ Сталин считает, что всех евреев, ну, в смысле безродных космополитов, надо пзхфчщ, то так и надо поступить. А это значит, что надо, просто на бумаге, напротив каждого «безродного космополита» написать – пзхфчщ. Ну, навроде «расстрелян» или «сослан». Вот и все. При этом трогать их не надо. Потому что а вдруг товарищ Сталин спросит про «щывзщ»? И тогда все «пзхфчщ» можно будет сменить на «щывзщ».
Озадаченный этим набором бесконечных шипящих согласных, Колокольцев нахмурился и задумался. Но затем просиял.
– Молодец, гражданин Левенбук! – похвалил он обвиняемого. – Как и обещал, я тебя выпускаю, но…
