Николай Курочкин - Смерть экзистенциалиста
— Владимир Павлович, можно вопрос? Правда, не совсем по теме… Но все же политэкономия — одна из трех составных частей марксизма, а философию нам не преподают. Так, может, вы ответите?
— Ну, давайте ваш вопрос, Матвиенко. Может, и отвечу.
— Владимир Павлович, в чем смысл жизни? И есть ли он? Вот экзистенцисты…
— Экзистенциалисты, Матвиенко. Эк-зи-стен-ци-а-лис-ты.
— Да, да, экзистиалисты, они говорят, что в жизни смысла нет, все миф и надо только красиво умереть. Это верно?
— В чем смысл жизни и есть ли он?.. Есть такая восточная притча: «Шли по дороге десять мудрых старцев и встретили одного дурака. И дурак спросил: «О мудрые, в
чем смысл жизни?» И девять мудрецов плюнули в пыль и пошли дальше, а два дурака остались на дороге выяснять, в чем же он сокрыт, смысл жизни».
Вообще надо было не ввязываться в этот разговор, а сказать, что врет Матвиенко, им в курсе обществоведения дают начала диамата, и отфутболить с этим вопросом к преподавательнице истории КПСС и обществоведения. А он сам попытался ответить. Вспомнил второй курс, Андрея Четырина, Гришу со Степой — из-за них и сбился. Тогда в смысл их споров особенно не вникал и сейчас сам себе не мог объяснить, что такое этот самый экзистенциализм. А кто сам не знает, другим объяснять пусть не берется, выйдет конфуз.
Конфуз и вышел. Долго потом Саломатин краснел и злился, вспоминая, как многословно и суетливо, «потеряв лицо», втолковывал этому наглецу Матвиенко что-то вертящееся перед глазами, но не укладывающееся на место, неуловимое и расплывчатое.
Кончилось тем, что он сбился и пообещал ответить через неделю, а после занятий зашел в библиотеку и набрал книг и журналов — тех, что шесть лет назад читали Андрей и Степа. Поначалу теория не пошла: страх, который не тот страх, а онтологический; скука, которая тоже не та, тошнота — не пищеварительная, а метафизическая…
Он на время отложил теорию и взялся за пьесы. Почему-то чуть не все философы-экзистенциалисты были одновременно и писателями, преимущественно драматургами. И Сартр писал пьесы, и Камю, и Фриш. Достоевский, которого они считали своим, пьес не писал, зато все его романы экранизированы, и не по разу, потому что при всей философской насыщенности, при всем их многословии сценичны. Саломатин читал пьесы и романы — и невнятная терминология как бы проявлялась, туман становился прозрачным. Из пьесы в пьесу, от автора к автору переходили общие идеи и даже сюжеты. И Владимир начал видеть контуры теории. Можно было снова приниматься за отложенные статьи и монографии. Книг Льва Шестова и Николая Бердяева он не нашел, зато вышли новые книги о Кьеркегоре: Быховского и женщины с украинской фамилией Гайденко и марсианским именем Пиама.
Тому оболтусу Матвиенко Саломатин обещал ответить через неделю. Через неделю, он, конечно, еще не был готов к ответу, но Матвиенко и думать забыл о своем вопросе, достигшем цели: протянуть до звонка.
Глава 5. «ПОСЛУШАЙ УМНУЮ ЖЕНЩИНУ!»
Началось это три года назад. Саломатин приехал тогда в родной город на преддипломную практику. Шляясь как-то после работы по центру, он заметил в толпе, штурмующей универмаг, где «выбросили» что-то японское, Ларису. Сердце в груди кувыркнулось, и вдруг Саломати-ну смертельно нужно стало поговорить с ней. О чем и как, он не думал, продираясь к Ларисе между разгоря — ченными, потными женщинами. Только бы услышать ее голос! Он протолкнулся почти вплотную и… И увидел, что у нее огромный вздутый живот — такой, будто в нем тройня, не меньше.
Саломатин повернул обратно и пошел к другу Валерке. Поговорили, выпили, и Валерий потащил его в общежитие сельхозинститута к знакомым девочкам. В коридоре напоролись на дежурную преподавательницу. Валерка, которого здесь все уже знали как морально неустойчивого и отрицательно влияющего, спрятался за спину друга, и Вовке пришлось одному объяснять, что нужно посторонним нетрезвым мужчинам в девичьем, да еще борющимся за высокое звание, общежитии. Завидя, что дежурная преподавательница, не дозвонившись по 02 (все время занято да занято), не шутя ищет — телефон опорного пункта, Саломатин вмиг протрезвел.
Видимо, в тот вечер его посетило вдохновение: он не только отговорил дежурную звонить в милицию, но утром долго соображал, где он и что за Афродита Книд-ская спит рядом. Вот так у них и началось. Вспоминая это начало, Шура потом со смехом сказала:
— Ты в тот вечер был такой агрессивный, такой петух, что я по долгу дежурной приняла огонь на себя: такой, как тогда, ты кого-нибудь все равно уговорил бы, так уж лучше не девушку.
Шура — Александра Васильевна, ученый-ботаник, доцент кафедры экологии, — была умница, светлая голова. Правда, на пять лет старше Саломатина, но на вид ровесница ему.
Она дважды — и оба раза неудачно, — была замужем. Первый раз вышла замуж восемнадцати лет: хороший парень сделал предложение, а замуж все рвутся, чем она хуже? Через год ушла от мужа и решила больше никогда-никогда не выходить замуж. Разве только по большой, настоящей любви.
Большая и настоящая встретилась через полгода после развода. Они жили душа в душу, прожили три года (детей не заводили: он так любил Шуру, что не хотел, чтобы между ними кто-то был), а потом Шура узнала, что есть другая, которая вот-вот родит ее мужу ребеночка. Что любит он одну Шуру, как и прежде, но ему любой ценой нужно удержаться в городе, а у «другой» и жилплощадь, и влиятельный папа, и даже своя, подаренная папой, но не папина, а на нее записанная «Волга». У Шуры тогда была комната в общежитии, групповая детдомовская фотография над казенной кроватью и никаких связей. Любимый и любящий спросил, как бы на его месте поступила она, умница и светлая голова. Шура подумала и сказала, что, будь она на его месте, она хватала бы свои манатки и тикала бы на улицу, пока с лестницы не турнули. Любимый и любящий сказал, что это очень резонно, и так он и сделал.
С тех пор Шура запретила себе и думать о замужестве. До тридцати трех — решила она — буду жить в свое удовольствие, а там рожу дочурку от какого-нибудь синеглазого брюнета, физически абсолютно здорового и психически нормального (ум и рост необязательны, у самой хватит), и буду жить дальше — в свое и дочкино удовольствие. А если получится сын, решила отказаться и оставить в родилке. Пусть забирает кто хочет.
Пока ей еще не стукнуло тридцать три, «свое удовольствие» означало: работа, общественные нагрузки, наука «для души», в свободное время — чтение и вязание, по воскресеньям — Саломатин и вязание, по праздникам — Саломатин, мускат и вязание. Отпуск — две бурные недели на юге и два месяца в призейской тайге (Шура изучала биогеоценозы — содружества флоры, фауны и почвы, поначалу для себя, потом читала факультатив на охо-товедо-звероводческом отделении, потом создали кафедру экологии, и она неожиданно для себя стала доцентом), всегда в одиночку, в самой что ни на есть глухомани.
Саломатин все никак не мог поверить, что Шура не собирается женить его на себе и даже не мечтает об этом. Может быть, она на кого другого нацелилась? Нет, другому при ее образе жизни быть некогда. А с Саломатиным она ведет себя слишком уж независимо… Владимир считал, что каждая незамужняя женщина стремится замуж, без устали ткет паутину и ловит зазевавшихся и беззащитных. Шура тенет не плела и никого не ловила. Это было непонятно.
И Лариса за него замуж не пошла…
Что же, ему все время нетипичные женщины попадаются? Или он сам с изъяном? Может, это в нем чего-то недостает? Чего-то такого, чтобы женщине захотелось иметь его в личной собственности? Черт их знает, чего-им нужно. Валерка говорит, что женщины и сами себя не понимают, а нашему брату и пытаться не стоит их понять, дохлое дело. Потому что они себя всю жизнь выдумывают — и каждый день заново, да еще и во многих вариантах: для себя, для него, для детей, для подруг (отдельно для тех, которые завидуют, и для тех, которые дол лены бы, но почему-то не завидуют), для мужчин-сослуживцев (тоже раздельно — для обращающих внимание и для не обращающих), для своей мамы и для его мамы, кто они на самом деле, уже и сами не помнят. Те, у кого память получше, еще помнят, какими были вчера, еликий кто-то советовал: есть у тебя дело к женщине — решай его, только когда она в том же платье, в каком была, когда начал говорить. Переоденется она — все, другой человек!
А Валерка, наверно, прав. У него профессия такая, все время среди женщин, и притом среди женщин с обнаженными лицами. Ему их не знать — так кому и знать? Для них врач-косметолог больше, чем мужчина. Даже больше, чем «дамский мастер». Между прочим, Валерка потому и облюбовал для «охоты» общежитие сельхозинститута, что там сравнительно легче найти личико, не тронутое косметикой, а на тронутые он якобы может смотреть только профессиональным взглядом, а не мужским.
Да прав-то он прав, но Шура, кажется, все время одна и та же. Деловая женщина, сама по себе личность. Сколько еще таких женщин, которые — за вычетом деток, тряпок, сплетен, кухни, сердечных переживаний и болезней — нуль без палочки! Но Шура иная. И мужчины в ее душе занимают не больше места, чем женщины в душе делового мужчины.
