Герберт Розендорфер - Великие перемены
Но он покачал головой и ушел, не сказав ни слова. Вскоре после этого мы — действительно мы, а именно все двадцать три человека — получили на ужин какую-то зеленоватую кашицу, а потом в зале выключили свет.
Некоторые из стариков, как привидения, поднялись из своих постелей, открыли бутылки и начали пить, другие стали приносить дымом жертву своим демонам, третьи стонали, большинство дурно пахло, мой сосед через одну кровать громко пускал ветры, двое других ссорились, начался шум, но тут пришла кобылица, заорала: «Тихо, а то получите!» и закрыла дверь. Белые старцы (на каждом из них и на мне тоже были белые куртки) опять заползли в свои постели, и через некоторое время действительно установилась тишина. Сквозь окно в зал проникал блеклый свет.
Я задумался.
Через какое-то время, обступив меня со всех четырех сторон, возникли картины воспоминаний: последнее, что я смог поднять из черных глубин недавнего прошлого и поднести к глазам моей души, была та харчевня в городе Кёлинь, в которой я на последние деньги заказал чашку чая. Потом в моем сознании медленно всплыл образ большого бородатого мужчины с хриплым голосом, который вошел в харчевню и сел за мой столик. Он проорал мне что-то непонятное, но прозвучавшее вполне доброжелательно.
Выяснилось, что бородатый был повелителем огромной повозки Ma-шин, одной из тех, которые возят по стране чудовищные тяжести. Бородатый поставил свою великанскую Ma-шин, сзади к которой сверх того была прицеплена вторая великанская Ma-шин, перед харчевней. Все это вместе взятое было размером, я думаю, с шестнадцать слонов. Он прибыл сюда из другой страны, находящейся на севере, был плоскоголовым, хлестал жидкость из огромной бадьи и рыгал. Я понимал его с трудом, но все же понимал.
Его звали Гоу-лан.[6] (Тут я не совсем уверен. Вполне возможно, что он сказал, что он из Гоу-лан). Он нагрузил свою шестнадцатислоновую Ма-шин круглыми красными фруктами, которые — он дал мне один попробовать — явно содержали воду. Он едет, сказал он, со своими красными водяными фруктами… я не поверил своим ушам (этого просто не могло быть!)… в Минхэнь. Он охотно возьмет меня с собой. После того как господин Гоу-лан выхлестал свою бадью, я поднялся в маленький домик, расположенный в передней части великанской повозки Ma-шин, и вскоре закрыл глаза.
Он ехал, нет: он мчался на своей шестнадцатислоновой повозке Ma-шин по каменным дорогам так быстро, что мне казалось, будто я слышу грохот одновременно разразившихся ста двух гроз. Он орал и смеялся, и у него был ящичек, из которого исходил ужасный шум. (Как я заметил, он считал этот шум музыкой). Он весело бросал свою повозку во все стороны дороги. Когда бы я ни открывал глаза, господин Гоу-лан проделывал одно и то же: пытался раздавить своей великанской Ma-шин повозки меньших размеров. Удавалось ли ему это и сколь часто, я не смог разобраться.
Несколько часов спустя я взлетел на воздух. Летал ли ты когда-нибудь по воздуху? Конечно, нет. Сообразно с природой явления это удивительное чувство. Ты уже больше не субъект, ты объект. Мои руки болтались как у куклы, которую подбросили вверх. Я увидел позади себя гигантское море большей частью превратившихся в месиво красных водянистых фруктов, а сбоку — дымящиеся обломки шестнадцатислоновой повозки Ma-шин, которая как раз в этот самый миг взорвалась светлым желтым фейерверком. Как ни странно, я не услышал никакого треска. Все произошло в мгновение ока, но в моих воспоминаниях растянулось на большой период времени. Господин Гоу-лан летел вслед за мной, собственно летела лишь половина его. Потом я увидел, как на меня наскочило дерево. И моя душа погрузилась во тьму до того самого мгновения, когда я очнулся в белом зале.
Я пробыл там приблизительно с четверть лунного месяца. Много раз тот, в котором я распознал врача, говорил что «нам повезло» и что «дела у нас идут хорошо», а потом сказал, что «нас завтра уволят». Я посочувствовал врачу, которого тоже должны выгнать и вежливо осведомился, не интриговали ли против него коллеги? Он, судя по всему, не понял моего вопроса, но во всяком случае я уже мог встать, надеть свои одежды, взять дорожную сумку, которую, впрочем, здесь тщательно оберегали, и уйти. (Я ее судорожно прижимал к себе во время полета, в чем должен признаться задним числом). А то, что я не пожалею об отсутствии общества белых стариков, не стоит подчеркивать особо.
Но перед моим уходом ко мне пришли. Это более сложное дело, и понятно объяснить тебе происходящее довольно трудно.
Посетителями было двое стражников, очень вежливых, хотя и в отвратительно зеленых одеждах. Они обратились ко мне с просьбой описать ход событий, приведших к несчастью. Я сообщил, что мог. Они записали мой рассказ, а потом спросили, кто я. Это было очень некстати.
Я назвал свое имя: Гао-дай. «Ага, — сказал один из стражников, — Ки Тай-цзе». — «Так и есть», — признался я.
Они поинтересовались моим возрастом, что я указал в соответствии с правдой, и спросили, где я живу. Я сообщил: у господина Ши-ми в Минхэне, назвал номер дома и название улицы.
Дело в том, что большеносые окружены номерами и различными указывающими обозначениями, как панцирями. Можно подумать, что суть большеносости по меньшей мере наполовину состоит из мертвых безжизненных номеров. Каждая улица, каждый переулок имеет твердо установленное обозначение, которое может быть изменено только по особому распоряжению Высокой управляющей инстанции. И каждый дом тоже имеет твердо установленный номер, изображенный на прикрепленной к нему дощечке. Повсюду номера, номера, номера. Большеносые всегда возят с собой ящички и записочки с номерами, у них есть книжечки с необозримым несчетным числом номеров, которые они постоянно перелистывают. Везде, куда ни посмотришь — номера. Номера окаймляют жизнь большеносых и пляшут вокруг них, и у меня такое чувство, что номера уже начали подавлять их жизнь. Я предчувствую, что в один прекрасный день номера обретут самостоятельность, выбросят на свалку ставших ненужными большеносых и станут хозяевами жизни. Но, справедливости ради стоит сказать, что по-другому тут и нельзя. Большеносых слишком много. Иного способа различать одного от другого, помимо присвоения им номеров, еще не придумано. Все вокруг становится сложнее и сложнее. Разве у нас, в нашем родном времени не возникает чувство, что наша жизнь тоже неприятно усложняется? Но я скажу тебе: все это ничто по сравнению со сложностью мира большеносых.
Я думаю, что это закон: все, что растет, все, что развивается в какой-либо форме, склонно усложняться. По всей видимости, причиной близкой, увы, гибели мира, являются не нечистоты и грязь, которые жители земли наваливают на нее, не перенаселение, а возрастающее усложнение всего и каждой системы, уже развивающейся или пока что еще неизвестной, которая потом задушит мир в своих сетях. Но довольно об их номеромании.
Белый дом, в котором я поневоле находился, был, как ты конечно догадался, больницей. Здесь не так, как у нас. Мы вознаграждаем своего врача до тех пор, пока здоровы, и прекращаем вознаграждать его, если заболеваем, поэтому у нас каждый врач заинтересован в том, чтобы его пациенты были здоровы. Здесь же все наоборот: совершенно необъяснимым образом врачу платят, когда болеют. Соответственно врачи весьма заинтересованы в том, чтобы их пациенты все время болели. Но это возмещается тем, что никто, насколько я понял, сам не оплачивает ни своего врача, ни, например, пребывание в больнице. Это берут на себя большие важные учреждения, одно из которых называется «О, страх». Занимается ли этим «О, страх» из человеколюбия или — что, скорее всего — здесь кроется какой-то обман, который я еще не распознал, я не знаю. Во всяком случае, когда я покидал больницу, мне сказали: все в порядке, мне ничего не нужно оплачивать, это сделает одно учреждение, которое меня и безвременно усопшего Гоу-лана вместе с его шестнадцатислоновой Ma-шин избавило от страха (это звучит приблизительно так: избавление от страха и обволакивание безопасностью), и более того: мне полагаются деньги.
Я был в полном недоумении.
За что?
За перенесенные страдания, за полет по воздуху здесь в качестве утешения получают деньги.
Это сделал для меня, о чем я до сего момента не имел ни малейшего представления, один дружелюбный благотворитель — ходатай из Минхэня. Его имя Вынь. Он узнал об этом деле сам, или, что вероятнее всего ищейки уведомили его о том, как все это произошло, и другое человеколюбивое учреждение выделило мне определенную сумму денег в качестве возмещения за испытанный ужас при полете из великанской повозки Ма-шин.
Дружелюбный большеносый вручил мне множество голубых и коричневых денежных бумажек и — другого и нечего было ожидать — множество бумаг, заполненных непонятной галиматьей, и пожелал мне всего хорошего.
