Герта Мюллер - Человек в этом мире — большой фазан
Люди сидели по домам. Среди горящих в комнатах свечей расхаживали матери с детьми на руках. Дети не плакали.
Виндиш с Барбарой сидели под мостом.
Учитель на своих часах увидел, что уже полночь. Он высунул из-под мешка руку и подал комиссии знак.
Яблоня не шевелилась. У старосты першило в горле от долгого молчания. Одного из крестьян сотрясал кашель курильщика. Он быстро выдрал пучок травы и запихнул себе в рот. Под ней он закопал свой кашель.
Спустя два часа после полуночи яблоня задрожала. Вверху, где разветвлялись сучья, открылась пасть. И эта пасть сжирала яблоки.
Комиссии летней ночи было слышно чавканье. За стеной, в церкви, стрекотали сверчки.
Пасть сожрала шестое яблоко. К дереву подбежал староста. Рубанул по пасти топором. Крестьяне подняли вилы и встали за старостой. Кусок коры с влажной желтой древесиной изнутри упал в траву.
Яблоня закрыла рот.
Но никто из комиссии не заметил, когда и как яблоня захлопнула свою пасть.
Из-под мешка вылез учитель. Староста сказал, что как учитель он обязан был это увидеть.
В четыре часа утра пастор в длинной черной рясе, накрывшись большой черной шляпой, проследовал вместе со своим черным портфелем на вокзал. Он шел быстро. Глядел только на дорогу под ногами. Сумерки лежали у стен домов. На стенах белела известь.
Через три дня в деревню приехал епископ. Церковь была полна. Люди смотрели, как епископ между скамьями пробирается к алтарю. Он поднялся на кафедру.
Епископ не молился. Сказал лишь, что прочитал отчет учителя. Что советовался с Богом. «Богу это давно известно, — он возвысил голос. — Бог мне напомнил об Адаме и Еве, — тут епископ заговорил тише. — Бог мне сказал: в яблоне сидит дьявол».
Епископ написал пастору письмо. Оно было на латыни. Пастор с кафедры зачитал письмо пастве внизу. Из-за латыни казалось, что кафедра очень высоко. Отец ночного сторожа утверждал, что голоса пастора не слышал.
Дочитав, пастор закрыл глаза. Он сложил руки и помолился на латыни. Сойдя с кафедры, пастор будто стал низкорослым. У него было утомленное лицо. Повернувшись лицом к алтарю, он произнес: «Непозволительно такое дерево просто срубить. Нам нужно сжечь его стоймя».
Старый скорняк был бы не прочь купить это дерево у пастора. Но пастор сказал: «Слово Бога свято. Епископ знает».
Вечером мужчины подвезли солому. Четверо крестьян, что участвовали в комиссии, обмотали соломой ствол. На прислоненной к стволу лестнице стоял бургомистр, он разбрасывал солому по кроне.
За деревом пастор громко молился. Детский хор, выстроившись вдоль буковой изгороди, распевал длинные гимны. Было холодно, и напев дыханием возносился к небу. Женщины и дети молились тихо.
Горящей щепкой учитель подпалил солому. На нее сразу набросилось пламя. Оно разрасталось. Обгладывало древесную кору. От огня потрескивала древесина. Крона лизала небо. Луна скрылась.
Яблоки раздувало. Они лопались и шипели соком. Стонали в огне, словно живая плоть. Разило смрадным дымом. Дым ел глаза. А кашель разрывал песнопения.
До первого дождя деревню окутывал чад. Учитель все записал в тетрадь. Он назвал этот чад «яблочным туманом».
Древесная рука
За церковью еще долго торчал остов яблони, черный и скрюченный.
В деревне говорили, что за церковью стоит человек. Что он похож на пастора без шляпы.
По утрам ложился иней. Бук становился белым. Но остов яблони был по-прежнему черным.
Церковный служка, вынося за церковь завядшие розы с алтарей, проходил мимо. Остов казался рукой его жены.
Обугленная листва на остове вихрилась, хотя ветра не было. Листья утратили вес. Они вздымались до колен служки. И падали от его шагов. Распадались и становились сажей.
Служка рубил остов топором. Топор не издавал ни звука. Целую бутылку лампадного масла служка вылил на остов и поджег. Остов сгорел. На земле осталась пригоршня пепла.
Пепел служка поместил в коробку. С ней он отправился на край деревни. Руками выгреб ямку в земле. Перед глазами у него торчала кривая ветка. Она была будто древесная рука и тянулась к нему.
Поверх коробки служка сравнял ямку с землей. Потом зашагал по пыльной дороге в поле. Издалека ему были слышны деревья. Кукуруза высохла. Там, где он проходил, ее листья отламывались. Служка вдруг ощутил одиночество, все свои одинокие годы. Его жизнь просматривалась насквозь. Она была пуста.
Над кукурузой летали вороны, садились на кукурузные стебли. Они были тяжеловесные, словно из угля. Кукурузные стебли раскачивались. Вороны взлетали.
Вернувшись в деревню, церковный служка почувствовал свое нагое и окоченелое сердце. Оно повисло меж ребер. Коробка с пеплом лежала возле буковой изгороди.
Песня
Пятнистые свиньи у соседа громко хрюкают. Они будто стадо в облаках плывут над двором. Веранда оплетена листьями. У каждого листа своя тень.
Мужской голос поет на боковой улице. Песня ныряет среди листьев. «В такую ночь кажется, что деревня очень большая, — думает Виндиш, — но у нее повсюду окраина».
Песню Виндиш знает. «В Берлин поехал как-то раз на город глянуть в поздний час. Ха-ха-ля-ля в полночь». Веранда вырастает в высоту, когда темно, когда у листьев есть тень. Выталкивает себя из-под каменного настила. Она, как гриб, на ножке. Если поднимется слишком высоко, ножка подломится. И веранда упадет на землю. Точно на то же место. Когда наступит день, будет незаметно, что веранда поднялась и упала.
Виндиш ощущает толчок в камни настила. Перед ним — пустой стол. На столе — страх. Страх засел у Виндиша в ребрах. Лежит камнем в кармане пиджака.
Песня проскальзывает сквозь яблоню: «Пришли мне дочку на часок, хочу ей засадить стручок. Ха-ха-ля-ля в полночь».
Холодной рукой Виндиш лезет в карман. Нет в нем никакого камня. В пальцах у него песня. Он тихо подпевает: «Вам, сударь, лучше бы — молчок. Не ходит дочка на часок. Ха-ха-ля-ля в полночь».
Слишком большое стадо свиней собралось наверху в облаках, они плывут над деревней. Свиньи молчат. Песня одна в ночи. «Ах, мама, не моя вина, зачем та штука мне дана. Ха-ха-ля-ля в полночь».
Далек путь к дому. Человек бредет в темноте. А песня не прерывается. «Свою мне сможешь одолжить? Мою никак нельзя пробить. Ха-ха-ля-ля в полночь». Песня тяжела. У того, кто ее поет, низкий голос. В песне свой камень. Холодная вода течет по камню. «Не выйдет, дочь, у нас игра: отец искал мою вчера. Ха-ха-ля-ля в полночь».
Виндиш вынимает руку из кармана. Камень он выронил. Выронил песню.
«Амалия при ходьбе, — думает Виндиш, — ставит ноги на землю косо».
Молоко
Амалии было семь лет, когда Руди потянул ее за собой через кукурузу в конец огорода. «Кукуруза, — объяснил он, — это лес». Они вошли в сарай. «Сарай — это замок».
В сарае стояла пустая винная бочка. Амалия залезла в бочку вместе с Руди. «Бочка — твоя кровать», — сказал Руди. В волосы Амалии он воткнул высохший репейник. «Вот тебе терновый венец. Ты заколдована, но я тебя люблю. И ты должна терпеть».
Карманы у Руди были набиты разноцветными стеклышками. Он разложил их по краю бочки. Стеклышки сверкали. Амалия села на дно бочки. Руди встал рядом с ней на колени. Поднял ей платье. «Я буду пить твое молоко». Он пососал у нее соски. Амалия закрыла глаза. Руди куснул коричневые пупырышки.
Соски сразу опухли. Амалия заплакала, и Руди ушел в поле за огородом. А Амалия побежала домой.
У нее в волосах застрял репейник. Волосы спутались в клубки и сбились. Жена Виндиша срезала клубки ножницами. Соски она промыла ромашковым чаем. «Ты с ним больше не играй, — велела она Амалии. — У скорняка сын ненормальный. У него задумчивая дырка в голове от чучел».
Виндиш покачал головой: «Амалия нас еще осрамит».
Иволга
В жалюзи серели щели. У Амалии была высокая температура. Виндиш не мог уснуть. Думал о покусанных сосках.
Его жена села в постели. Сказала: «Мне приснилось, что я поднимаюсь на чердак. В руках у меня сито для муки. На ступенях лежит мертвая птица, иволга. Я подняла ее за лапки. Под ней — комок жирных черных мух. Все мухи разом взлетели и сели в сито. Сито я встряхнула, но они не улетали. Тогда я рванула дверь и выбежала во двор. А сито с мухами швырнула в снег».
Настенные часы
Окна у скорняка выпали в ночь. Руди улегся на своем пальто и спит. Скорняк с женой спят вместе на одном пальто.
На пустом столе Виндишу видно белое пятно стенных часов. В часах живет кукушка. Она чувствительна к стрелкам и оттого кукует. Часы скорняк подарил милиционеру.
Две недели назад скорняк показал Виндишу письмо. Оно пришло из Мюнхена. «Там живет мой шурин», — сказал скорняк. Письмо он положил на стол. Отыскал пальцем место, которое хотел прочесть: «Возьмите с собой посуду и столовые приборы. Очки здесь стоят очень дорого. И шубу нельзя себе позволить». Скорняк перевернул страницу.
