Имре Кертес - Английский флаг
Вот и вся история об английском флаге. «Джонни безоглядно радовался предстоящему поединку; ни он, ни Баттстрем не испытывали того тяжкого предчувствия, которое владело мной», — читал я той, быстро навалившейся на город, тяжелой зимой, когда произошло обострение моей, уже упоминавшейся выше болезни, обострение, выразившееся, в частности, в форме, так сказать, читательской лихорадки, — или, может быть, это моя читательская лихорадка нашла выход в форме упоминавшейся выше болезни? «Джонни, мило картавя, вновь заявил, что юноши будут драться вполне серьезно, как подобает мужчинам; потом с веселой и чуть насмешливой рассудительностью стал прикидывать, у кого больше шансов на победу… Наблюдая за ним, я получил первое представление о том своеобразном свойстве английского характера, которое так выделяет его среди прочих и которым со временем я научился восхищаться так беззаветно», — читал я.
К истории этой, хотя, может быть, говорить об этом излишне, но совершенно естественно относится еще тот факт, что там, где исчез английский флаг, на том самом повороте только с противоположного направления, спустя несколько дней появились танки. От спешки ли, от возбуждения ли, из осторожности ли — каждый танк на повороте на мгновение застывал, казалось готовый отпрянуть назад, и, хотя мостовая, тротуары, район, город — все было безлюдно, нигде ни человека, ни голоса, ни души, каждый танк, как бы норовя опередить любые возможные сомнения, делал один, всего один выстрел — и только после этого с лязгом и грохотом устремлялся вперед. Поскольку позиция, направление и траектория выстрела были всегда одни и те же, снаряды несколько дней подряд били в окна, потом уже в голые стены второго этажа одного и того же старого многоквартирного дома в стиле модерн, так что зияющая брешь на нем в конце концов выглядела как разинутый в предсмертном удивлении рот покойника, которому все еще, по инерции, выбивают, по одному, оставшиеся зубы.
Но здесь история об английском флаге, эта грустная, хотя, может быть, не такая уж многозначительная история, — в самом деле заканчивается. Мне никогда не пришло бы в голову ее рассказать, если бы дружеская компания, бывшие мои ученики, которые собрались отметить, что отрицать, мой уже довольно солидный юбилей, не уломали меня вспомнить ее, пока жена готовила на кухне вино и закуски. Дескать, у них, «у молодых», нет, так сказать, «непосредственных впечатлений»… они, дескать, знают и слышат уже одни только героические истории, или истории-страшилки, или героические истории-страшилки… дескать, день рождения — вещь хорошая, но, принимая во внимание мое скачущее давление, мой «революционный» (сорок восемь ударов в минуту) пульс и рано или поздно неизбежный пейсмекер… одним словом, опасаясь, что я еще, пожалуй, унесу свои истории, свои впечатления, весь свой жизненный опыт в могилу, тогда как вокруг почти уже не остается очевидцев, которым можно доверять, и историй, которые можно услышать… так что, дескать, они, это, так сказать, «поколение», рискуют остаться с богатыми, вполне объективными, но совершенно нежизненными и шаблонными познаниями и сведениями… ну и так далее. Я старался их успокоить, мол, нет в этом ничего страшного, ведь если не иметь в виду исторические анекдоты, то истории, все и каждая, по сути дела, мало чем друг от друга отличаются, в общем-то это одинаковые истории — в сущности, это действительно страшилки, и, в сущности, все, что происходит, в самом деле сплошной ужас, и, в сущности, сама всемирная история давным-давно уже — не более чем страшилка. А все-таки, спросили они тогда, как могло получиться, что, рассказывая свою собственную историю-страшилку, я ухитрился поведать о таких душевных переживаниях, о которых поведал; и еще: где, собственно, у того, что я в ходе своего рассказа называл «задачей», продолжение, и не отказался ли я от этой самой «задачи», — и потом, из моей истории им стало предельно ясно одно: а именно то — говорили они, — что они и так, думая обо мне, всегда чувствовали и предполагали, — то есть что я, скромно и незаметно затаившись в узкой своей специальности, жил редуцированной, сведенной до минимума жизнью, хотя вполне мог бы жить и жизнью духовной и пускай в узкой своей специальности, но мог бы заниматься и творческой работой, — словом, им не совсем понятно, где и когда, как они выразились, произошел «слом» на моем, так сказать, «поприще». Слушая это, я только рот раскрывал от удивления: ведь, судя по их словам, получается, что я совершенно напрасно рассказал им историю об английском флаге и что, видимо, они, эти дети катастрофы, уже не понимают, не способны понять, что разрушения, причиненные тотальной войной, возведены были в полную и, так сказать, абсолютную разруху не чем иным, как тотальным миром. И одно замечание о духовной жизни: да ведь если я, предположим, жил духовной жизнью, то я мог бы достичь этого только ценой самоотречения, то есть мог бы сохранять разве что видимость духовной жизни; стало быть, выбери я духовную жизнь или отказ от духовной жизни, я бы в любом случае выбрал только и исключительно самоотречение. Так что, принимая в расчет, что, по логике вещей, они меня все равно не поймут, потому что не способны понять, я попытался объяснить им: и речи нет о том, что я, так сказать, «отрекся» от того, что обозначил как свою задачу, — то есть от желания добиться, чтобы между моей жизнью и выражающими ее текстами не было более противоречия, по крайней мере радикального противоречия. Я напомнил им слова великого философа истории, Вильгельма Дильтея, с которым их, своих прежних учеников, старался познакомить еще в годы их ученичества: «Чтобы понять что-то, нужно предварительно прожить это что-то, а переживание становится жизненным опытом лишь благодаря тому, что понимание переводит нас из узости и субъективности переживания в сферу целого и общего». Я — так мне кажется — совершил этот переход. Я понял, что творцом могу здесь стать только в самоотречении, что единственное творчество, возможное в этом, посюстороннем мире, есть самоотречение как творчество. Возможно, я выразился слишком радикально, ну да ничего, не важно, они меня все равно не поняли; я рассказал им, что именно в этом смысле, последовательно признавая это, я пережил, понял и выполнил, если можно так выразиться, обязательный в моральном плане опыт жизни — посюсторонней жизни — и что именно в этом смысле моя жизнь служит свидетельством, — поэтому я спокоен. Я напомнил им тексты, взятые из истории и из истории об английском флаге: «Я на то пришел в этот мир, чтобы свидетельствовать об истине»[5] и «Я — был — Эрне Сеп». Нет свидетельства более радикального, нет опыта более полного, чем эти слова. Другой вопрос, задумался я потом, кому нужно все это, кому нужно именно это — кому нужен наш опыт? Кто будет видеть нашими глазами? Жизнь, размышлял я, это любезность, оказанная Богу. И в то время как общее внимание обратилось к внесенным блюдам, к рюмкам, поднимаемым в честь моего дня рождения, я хотя и без особой радости, но с некоторым облегчением подумал о том, что то более отрадное будущее, которым нам нынче грозят со всех сторон, мне уже ни переживать, ни понимать не придется.
1991ПО СЛЕДАМ
В ГОСТЯХ
Хозяин дома — некто со сложной фамилией, но с простым именем Германн — непринужденно болтал, ни о чем не подозревая: по всей вероятности, он в самом деле видел в госте всего лишь коллегу; а тот, посасывая трубку (неудобное, но, надо отдать должное, в иных случаях весьма необходимое приспособление), исподволь изучал его лицо. Ничего из ряда вон выходящего там не было: самое обычное, излучающее безоблачную самоуверенность лицо человека средних лет, овальное, с прямым носом, правильным ртом, голубыми глазами, темными волосами, обрамляющими покатый лоб. Пока трудно было понять, что стоит за этой словоохотливостью: привычная маскировка или всего лишь наивная, ребяческая доверчивость — гость склонялся ко второму варианту; хотя — размышлял он — разницей между тем и другим можно, собственно говоря, пренебречь. Он бросил на хозяина пристальный взгляд: неужто тот всерьез полагает, что ему удалось окончательно и бесповоротно отсечь нити, ведущие в прошлое? Ну, ничего, скоро ему придется понять, что нити эти бесследно удалить невозможно и что он, как и все другие свидетели, рано или поздно должен будет давать показания.
Он решил подарить хозяину еще минуту, минуту ничем не омраченной беспечности, а сам вслушивался в его слова. Германн рассуждал о своей профессии, точнее, о трудностях этой профессии, охотно раскрываясь перед коллегой — или он считал его сообщником? — и делая вид, будто крайне этими трудностями озабочен; то есть, в сущности, делая вид, что иных проблем вообще на свете не существует. Ловко, не мог не признать гость, очень ловко; такого сломать будет наверняка нелегко. Мысленным взором он окинул поле действия: ситуация выглядела благоприятной. Они сидели в углу комнаты, за журнальным столиком, в креслах, обитых поскрипывающей зеленой кожей; их жены в другом углу увлеченно примеряли туфли друг друга, с головой уйдя в это излюбленное женское занятие. Да, пора приступать к работе.
