Александр Щёголев - Любовь зверя
На это потребовалась еще секунда.
Девочка расслабилась, приходя в себя. Она дышала глубоко и ровно. «Что-то такое» медленно сползало с ее лица.
— Помогите, — приказала уже пришедшим в себя подружкам.
Втроем они усадили гостя на стул и запеленали его резиновыми бинтами. Тот плакал басом, слабо вырываясь. Впрочем, когда работа была закончена, товарищ майор прикрыл глаза и затих. Очевидно, занялся анализом своей деятельности за истекший период.
Канули очередные секунды.
Староста предупредила закоконированного представителя власти:
— Если подашь голос, сделаю с твоим ртом то же, что с твоей «пушкой».
Внимательно посмотрела на него. На стуле царила полная беспомощность, тогда она осторожно открыла амбразуру. Там визжали:
— Что вы делаете! Не надо!
— Что хочу, то и делаю, — отвечал бодрый тенорок тренера. — Каждый настоящий мужчина всегда делает только то, что хочет. Крепко вызубрили, девчата?
— Пустите! — визжали там.
— Мамочка! — визжали там.
Тренер трудился:
— Не хнычь, сейчас мы тебя пощекочем, смеяться будешь. Застежечку-то дай расстегну! Ну дай, ну дай, ну дай… Нет, рыжая падла, рвать твою паршивую одежду ты меня не заставишь. Хочешь мне неприятностей? Сама расстегнешься, я терпеливый… Смотри-ка, опять промахнулась. Попробуй еще разок стукнуть, может попадешь? Имейте в виду, настоящего мужика обязательно нужно валить с первого удара, иначе он сумеет сделать все, что захочет. Крепко вызубрили, девчата?
Староста наблюдала недолго. Прошептала:
— Ладно, хватит с них, — и впервые улыбнулась. — Ну, учитель постарался, втоптал школят в говно. Классно втоптал, запомнят. — Она пошла, унося улыбку. У выхода остановилась. — Следите за этим. Если что, свистните.
Через положенное число секунд с той стороны стены стрельнула дверь и вновь появившийся женский голос яростно проорал:
— Эт-то что такое!
И сразу настал хэппи-энд. Сначала были непонятные шлепки, кряхтенье, возня. Потом был исчезающий вопль тренера: «Я же шутил, девчата!» Вторично выстрелила дверь, из амбразуры коротко дохнуло воздухом.
— Ну все, зайчики мои, все, успокойтесь.
— Убью его! — простонали в ответ.
Голос старосты стал ласковым:
— Само собой. Только завтра, ладно? Пошли в релаксационную, я покажу вам, что это и где это. Там вы быстренько…
— Убью, убью, убью! — короткий всплеск рыданий.
— Ну, распустили сопли, дуры. Надо было просто выкинуть его отсюда на фиг, как я, видали? Позорище, фу.
— Да-а, так он ведь… Он ведь этот…
— А вы — те. Ладно, идем в релаксационную, там поговорим.
Упрямые девичьи сопли не желали так вот сразу исчезать. На фоне влажных всхлипываний возник вибрирующий голосок:
— Тренер наш… он что, больной, что ли? Говорил, тест какой-то будет… Наврал, да?
— Вам еще раз повторить? — спросила староста. — Уходим. У-хо-дим.
Сказала, будто по щеке хлестнула. Широким волевым жестом. Торопится, вяло подумал майор, дырку-то от меня не закрыла… Он вдруг очнулся. Он ощутил, как сочатся сквозь его стиснутые зубы стыдные немужские звуки. И тогда он вытолкнул, выхаркал из горла густой спазм:
— Девочки, по ноль-два! Эй, вы слышите?
Но опоздал. Хриплая клокочущая волна ушла в песок: соседняя комната уже опустела. Это свершилось тихо, потому что дверь была прикрыта без эмоций. Замолчала щель в стене, спектакль закончился. Товарищ майор приоткрыл глаза. Две детки-охранницы были в кабинете — сидели на полу. Сидели вольно, изящно. Симпатичные, молоденькие, спортивные, пальчики оближешь. А вот правой руки у товарища майора не было, всей целиком, от плеча. Вместо нее ощущалось что-то большое и бесформенное. Он скосил глаза. Правая рука неожиданно оказалась на месте, это обстоятельство его немного утешило, только кисть была, мягко говоря, повреждена. Очень-очень мягко говоря. По телу металась боль, тугими толчками идущая справа, рвалась наружу, но тело было наглухо зафиксировано в тренерском стуле, и боль жгуче тыкалась куда попало — в живот, в пах, в скулы. Резиновый бинт жадно терзал одежду. Пытка… Он попробовал шевельнуться, не разрешив себе стонать. Девочки посмотрели на него, и майор обмяк, снова опустив веки. Перед глазами заполыхало пламя. Все было бездарно и глупо. Кадр из дурного фильма, конец спектакля…
— Руку, — пробормотал он. — Перевязать надо.
Продолжала быть тишина: никто не шевельнулся, не зашлепал босыми пятками. Тогда он решил не открывать глаз вовсе, потому что ему страстно захотелось целиком сосредоточиться на своей боли, а это дело требовало тьмы и одиночества.
Но умирать было рано: кто-то вошел. Минута молчания, потом в уши вонзился голос — мужской, тоненький — тот же самый:
— Мама родная! Это ты?
10. УЛИЦА
Он, наконец, замерз. Он, наконец, действительно захотел в туалет. Время струилось, как песок — однообразно, серо, мучительно медленно, но ничегошеньки не происходило. Очевидно, чудо обернулось примитивным издевательством. Обещанная охота на женщину-монстра никак не могла начаться, и не было просвета в этом бестолковом ожидании. Над миром висела тоска, нормальное, привычное состояние рефлексирующего интеллигента, когда ясно понимаешь, что подтянуться на перекладине ты сможешь половину раза, и что женщинам ты хронически неинтересен. Комплекс узких плеч. Сидишь на скамейке с дамой, с безнадежно не твоей дамой, и вяло размышляешь, насколько же глубоко тебя презирают. А завтра — коллоквиум…
Он терпел. Потому что рядом… Впрочем, рядом тоже нервничали. Вставали, озирались, прохаживались вокруг, поднимали глаза на подмигивающую огнями стену дома. Новые окна вспыхивали редко, наоборот, потихоньку гасли. Дом медленно готовился ко сну. И никакие романтические приключения не прерывали пока этих ежевечерних приготовлений.
Когда в очередной раз из подъезда донеслось гулкое многообещающее топанье, Милита напружинилась и сунула руку в рюкзачок. Она не теряла бдительности ни на секунду.
— Тихо! Кто-то выходит!
В рюкзаке лежал специальный пластиковый канат, студент был посвящен в эту деталь. Нагрузка — сколько-то там тонн. Военная приемка. Ничего удивительного в том, что девочка раздобыла его — все-таки папаша мент, мало того, в чине, к тому же без такого снаряжения план поимки чудища в юбке не имел бы смысла. А вот шприц-тюбик с некоей дрянью, наличие которого также было реализовано в рамках хитроумного плана, вполне мог бы вызвать нескромный вопросик, вполне. Но…
— Тьфу, срань! — вздохнула Милита, распрямляясь. В очередной раз из подъезда вышло не то. Ее высказывание означало: «Жаль, опять не везет». Студент не занимался лингвистикой, но подобные соответствия расшифровывал быстро. Это были три парня — стриженые, раскрашенные, одетые так, что… Короче, панки. Или что-то другое, но близко.
— Зоопарк, — презрительно сказала она. — Вывели друг друга на прогулку, красотки кабаре.
Милита сказала это негромко, себе в нос, но студент инстинктивно поджался. Вдруг услышат? Он всегда поджимался, когда видел таких вот ребят. Он боялся. Он панически боялся спровоцировать агрессивные действия, потому что знал достоверно — если к нему прицепятся, от него останется только вечный листок нетрудоспособности. Студент был реалистом, понимал себе цену — как человеку и как мужику — и ему до дрожи не хотелось быть калекой. Если честно, групп простых неэкзотических парней он тоже боялся. На всякий случай. Студент был чуточку астеником. Или не чуточку? Когда троица удалилась, он заговорил, с облегчением разжавшись:
— Что такое наши панки? Обыкновенные советские хулиганы. Люди без всякой идеи, что вполне естественно — до Британии отсюда далековато. Хотя, насколько мне известно, и в Британии панки давно уже вымерли. Был там один единственный, Джонни Роттен, да и того быстро купили.
— Нашел хулиганов, — хмыкнула Милита. — Не видел ты настоящих, без этой дури на бошках.
Студент согласился легко: фигуры безвозвратно растаяли в сумраке вечера.
— Может быть. Я ведь хотел сказать о другом. Не о панках. Вернее, не только о них, а про всяких таких, и вообще… Эти люди часто говорят о свободе. Когда они начинают говорить, создается впечатление, будто ни о чем другом они говорить не умеют. Но вот что интересно: по их мнению свобода в выборе внешнего вида есть не что иное, как проявление свободы внутренней. Они, безусловно, правы, только большинство из них полагает это условие достаточным. Вот и получается, что стремление стать свободными они заменяют стремлением продемонстрировать свою свободу. Они лихорадочно ищут себе хоть какой-нибудь «имидж», то есть попросту пытаются выделиться в серой массе. Этот путь самый доступный. Выделиться мордой и одеждой. Не умом, не умением…
