Эмилиян Станев - Будни и праздники
— Но! Кляча проклятая! Но!
Лошадь напрягала все силы, чтобы тянуть тяжелую телегу, нагруженную углем. Ее тонкие, как палки, ноги уходили в вязкую черную грязь, изо рта шел пар, капала желтая пена, обнажались старые зубы. Она с чавканьем вытаскивала ноги из грязи, из последних сил тужилась, таща груз. Останавливалась, глубоко дыша, и снова трогалась.
— Эх ты, шкура драная! — скалился с тротуара Йоско. — На своего хозяина похожа. И у него рожа лошадиная.
Вокруг никого не было, кроме йоски, телеги и трех ворон, которые расхаживали по дороге, взлетали перед лошадью и опять садились.
Оглянувшись, не смотрит ли кто, парнишка взял комок грязи и швырнул в лошадь. Он попал ей в пах. По телу скотины прошла нервная дрожь. Лохматый раздутый живот ее и без того был облеплен грязью.
Лошадь была старая и послушная, но Йоско ненавидел ее из-за их общего хозяина уголыцика, из-за тяжелой работы и своей каторжной жизни.
Утром хозяин грозился его прогнать. «Смотри у меня, — сказал он, — вперед держи язык за зубами. Ты оскорбил господ!»
Эти господа были вчерашние покупатели, которым Йоско отвез уголь. Хозяйская угроза озлобила его. Как ни напрягал йоско память, он не мог вспомнить, чем он их оскорбил.
Работа была очень тяжелая, а плата за нее — ничтожная. Хозяин давал ему кров и кормил той же дрянной пищей, какую ел сам. В конце месяца Йоско получал горстку монет, которых ни на что не хватало. Кроме дров и угля, на складе торговали известью. Она быстро разъедала его одежду, и толстое домотканое сукно было все в дырах. Башмаки еще быстрей горели на нем, корежились и задирали вверх носы.
— Эх, — вздыхал по вечерам Йоско, сидя на лавке, застеленной чертой, в клетушке при складе. — Надо было мне ехать к брату. А вот на тебе, дурья голова!
— Езжай, кто тебя держит? — отзывался басом хозяин. — Скатертью дорога!
— Какая это жизнь, хуже некуда, — продолжал жаловаться йоско. — Прибавь, бай Выл ко, деньжонок, хоть сколько.
— Коли не жизнь, бросайся под трамвай, — смеялся хозяин.
Йоско смотрел запавшими голубыми глазами, как он смеется, смотрел на толстые черные усы, нависшие брови, большой рот. А потом убежденно возражал:
— Он остановится!
— Остановится, если за пятьдесят метров, а за пять… разрежет на кусочки! — И хозяин гоготал так, что дрожали тонкие кирпичные стены.
Это повторялось очень часто, и Йоско свыкся с мыслью, что трамвай может разрезать его на кусочки. Даже ночью он об этом думал и от жалости к себе плакал.
Этим летом он пришел из глухой горной деревушки искать работу и попал на склад. Брат его огородничал где-то под Варной. И теперь Йоско каялся, что не поехал к брату. Захотелось ему пожить в Софии, посмотреть на министров, заработать денег, а тогда уж вернуться в деревню и рассказывать про свою жизнь. Когда ему приходилось возить уголь в богатые дома, Йоско читал по слогам таблички на дверях в надежде, что вдруг да попадется: «Министр такой-то». Но ему не везло: и живого министра ни разу не увидел, и денег не заработал.
В воскресенье он шатался по городу. Глазел на витрины, на большие дома вдоль бульвара, на автомобили, которые сверкали и гудели, на барышень в нарядных пальто, на важных господ, которые прогуливались по бульвару Царя-освободителя.[5] Его маленькое неправильное бледное лицо с неотмытыми пятнами от угля за ушами, покрасневшими глазками и большим грязным носом злобно кривилось при виде этого блеска, этих богатых, холеных, тепло одетых людей. Йоско им завидовал и ненавидел их.
«Все так, — часто думал он, — так оно и есть, когда у человека нету капитала. Ты меси грязь и молчи, а люди во как живут!»
Он пробовал завести разговор с этими господам, когда сгружал уголь или дрова. Это его бы утешило, но на его назойливые вопросы они отвечали презрительным молчанием. И так как Йоске некуда было излить свою досаду, он вымещал ее на лошади. И животное хорошо знало его мальчишескую жестокость.
Иногда лошадь пыталась идти ближе к тротуару, по которому шел Йоско. Йоско выжидал, когда она выберется из грязи, лупил ее толстой палкой по голове и загонял обратно.
В этот день лошадь упорно тащила груз и не сворачивала с дороги, но мальчишка был еще более сердит и зол, чем обычно.
Мало того, что утром его допек хозяин, он еще вспомнил, что завтра Димитров день.[6] В ближнем от его деревушки селе будет большая ярмарка с хороводами и цирком, с лотками и музыкой. Он страстно мечтал быть там в этот день в хорошей одежде и с деньгами в кармане. Ему уже виделось: вот он отплясывает хоро, обняв за плечи двух девушек, подскакивает и топает по утрамбованной земле и лихо вскрикивает, а потешные пушки стреляют, вопят клоуны, блестят их раскрашенные носы, звенят большие колокольцы в их руках. А вместо этого он шлепает по вязкой грязи, нагружает и разгружает уголь, одетый в замызганное рванье.
— Какая это жизнь, — повторял про себя Йоско, — нагружай, разгружай, жри кислую капусту — и откуда понесло этим холодом?
Резкий северный ветер гонял туманы по горе, возвышавшейся над городом, словно огромный серый колпак. Он разрывал их и снова окутывал ими гору. В воздухе летели снежинки вперемежку с капельками дождя. За спиной у Йоски грохотал, как всегда, город, дымились трубы, кипела привольная жизнь. А рядом тащилась все та же ненавистная лошадь.
Вдруг лошадь встала, замотала головой и попятилась. Перед ней блестела большая лужа.
— Но! — заорал Йоско и стал бросать в нее комья грязи.
Лошадь не решалась идти вперед. Крутила головой, когда грязь шлепала ее по спине, пошатывалась на усталых ногах и пыталась повернуть назад.
Йоско не спешил. Он упрямо кидал и кидал в скотину комья грязи и камешки. Обломок кирпича ударил ее очень сильно. Лошадь дернулась в сторону, и телега затрещала.
— Сломала ты ее, а? — заорал йоско. — Вот я тебя!.. — он схватил большой белый камень, лежавший возле тротуара, и запустил им в лошадь.
Камень стукнул ее по голове. Лошадь закачалась, упала задом, в грязь сползло все ее тело.
Йоско не ожидал этого.
Он огляделся и хотел удрать, но в тот же миг что-то сообразил и в два прыжка очутился возле упавшей лошади. Он тащил ее за уши, дергал за хвост, пока лошадь не поднялась. Перепуганный мальчишка стал счищать облепившую ее грязь. Скотина стояла неподвижно, понурив голову. Ее глаза, полные ужаса и муки, напряженно смотрели вперед, ноги дрожали. Внезапно, словно обезумев, она рванула с места безо всякого окрика, и йоско едва успел отскочить.
Телега переехала лужу и с шипеньем врезалась в густую грязь. Лошадь несколько раз качнулась из стороны в сторону, а потом пошла и пошла, как прежде.
«Хорошо, что я ее не убил, — подумал Йоско. — Как знать, сколько бы мне пришлось вкалывать за ее шкуру. Вместе надрываемся, а вот поди ж ты, ни за что ударил ее.
Иногда он испытывал жалость к этой старой послушной лошади. Это случалось редко, когда Йоско вспоминал, что трамвай может разрезать его на кусочки. Тогда он трепал лошадь по шее своей грязной рукой и с сочувствием смотрел на нее запавшими глазами. Лошадиная судьба напоминала ему его собственную. Примиренность этих кротких глаз таила в себе мудрость, которой йоско не обладал и которую никогда не поймет.
Теперь жалость и раскаяние уступили место страху: как бы лошадь опять не упала.
Парнишка повел ее за собой. Он то и дело оборачивался и окидывал ее озабоченным взглядом.
Когда они добрались до дома, где надо было сгружать уголь, он снова осмотрел лошадь. Позади затылка у нее вздулась шишка, маленькая, как лесной орех. Йоско ощупал ее, надавил, лошадь вздрогнула и ударила копытом о землю.
— Больно, но это пройдет, — сказал Йоско. — Горькое твое лошадиное житье, но и мое не слаще.
Он схватил лопату и стал бросать уголь в подвал через маленькое окошко. Лошадь стояла скучная. Время от времени вздрагивала. Когда попыталась отряхнуться, ее зашатало.
Прежде чем ехать обратно, Йоско по привычке подождал, не дадут ли ему монетку, прочитал табличку на двери и осмотрел снаружи дом. Так как никто не вышел, кроме служанки, которая отчитала Йоску за то, что он разбросал уголь по грязи, парнишка, обругав ее про себя, тронул лошадь.
Весь день он возил уголь в разные дома. Лошадь тащилась нехотя. Маленькая шишка росла. Теперь она напоминала куриное яйцо, но Йоско о ней не думал. В голове у него вертелась гульба на праздничной ярмарке, стреляли потешные пушки, кричали клоуны и играла музыка.
2Через несколько дней лошадь вконец ослабла. Прижав уши, она мотала головой в тесной темной конюшне и не брала пищи. По ее тощему телу пробегала судорожная дрожь. Старые болячки вылезли наружу, зад повис. Бока запали, как ямы, а искривленный хребет выпер.
— Что ты с ней сделал, негодяй? — кричал хозяин на Йоску. — Ты ее ударил? Ну?
