Николай Евдокимов - Грешница
– Что ж ты говоришь, брат, выходит, сатана помогает господу? – сказала и обомлела.
– А то как же! – проговорил Михаил и вдруг понял, о чем спросила Ксения, и испугался. – Помилуй боже! Молись, сестра. Ты ж сатану к господу приравняла. Молись!
Наконец Михаил ушел. Он опять не захотел остаться переночевать, как ни уговаривали его Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.
Ночью мать часто просыпалась, прислушивалась к шуму дождя и ахала, гадая, успел ли брат Михаил добраться до города.
Утро было пасмурное, с деревьев летели холодные капли, в воздухе пахло мокрой травой, отсыревшим сеном. Серые тучи низко висели над землей. Во ржи недалеко от фермы стоял комбайн. Иван Кошелев вот уже второй час сидел во дворе фермы, мрачно курил. Петька Селезнев, его помощник, толкался около. Сегодня без баяна он был не так высокомерен с девушками и пытался даже шутить с ними, но, занятые работой, они только отмахивались от него.
Приехал на бестарке Афанасий Сергеевич, привез бочку с водой.
– Куда воду-то везти, бригадир? – спросил он. – Или сегодня без воды обойдетесь?
– Вези к комбайну, – сказал Иван. – Жди там.
– Это пожалуйста, – проговорил Афанасий Сергеевич, заглянул в свинарник: что делает Ксения, – и уехал.
Ксения мыла теплой водой поросят, она видела, как часто выбегала Зина, спрашивая Ивана: «Не распогодилось еще?», слышала, как он ласково отвечал: «Нет, сыро», – и хмурилась, чувствуя неприязнь и к Ивану и к Зине, таким откровенным в своей любви. И Петька Селезнев, без толку болтающийся по двору, был ей неприятен. И сама себе она была неприятна. Не могла Ксения забыть, как ходила вчера к клубу, как подглядывала из-за дерева. А зачем ходила, зачем подглядывала, она и сама не знала сейчас. Какое ей дело до Ченцова? И все же всякий раз, как на дороге слышался шум грузовой машины, Ксения будто цепенела: ей казалось, что это он едет.
И он приехал – привез кирпич. Ксения только что выгнала на пастбище свиней и стояла у изгороди, ломая в руках хворостинку. Она не оборачивалась, но слышала, как разгружали машину в дальнем углу двора, как поторапливал Алексей грузчиков, двух медлительных пареньков, как разбивались иногда кирпичи и как ругался тогда Алексей.
Наконец машину разгрузили, и Ксения почувствовала, что Алексей идет в ее сторону, – она слышала его шаги, вот он прошел мимо ворот свинарника, сказал кому-то: «Привет!», – вот остановился на секунду возле Ивана, засмеялся: «Загораешь сегодня?», – вот он уже совсем близко.
Кровь стучала в висках Ксении.
– Хризантема, не балуй! – крикнула она срывающимся голосом, хотя Хризантема, повизгивая от удовольствия, спокойно лежала в луже.
– С добрым утречком! – сказал Алексей за спиной Ксении.
Она слегка повернула голову, проговорила: «Ты это?» – и опять отвернулась.
– Слушай, Ксеня, – сказал Алексей, – вчера мне пришлось в город за кирпичом смотаться… Вот и не смог я на вечерку прийти.
– Господи, а мне-то что? – Ксения передернула плечами. – Может, ты думал, побегу я?
Но он будто не слышал, только усмехнулся:
– Сегодня приходи. Обязательно приходи, слышишь? А то я теперь четвертую бригаду у нас в Сосенках буду обслуживать, долго не увидимся.
Он отошел. Ксения по-прежнему стояла, не оборачиваясь, и опять слушала его шаги. Вот он остановился возле Ивана, попросил закурить, спросил:
– Долго ты собираешься так сидеть?
– А кто его знает, влагу выветрит, начну, – ответил Иван.
– Давно уж можно.
– Языком все можно, – сердясь, сказал Иван. – Иди, без тебя тут…
Алексей засмеялся, крикнул:
– Зина, поучить, что ли, его, как работать надо?
– А разве он не ученый? – весело, но с явной обидой за Ивана ответила Зина. – Что ж, поучи, посмотрим!
– А ну, девчата, свидетелями будете, пошли в поле! – позвал Алексей.
«Надо же, расхвастался», – подумала Ксения, обернувшись. Алексей, широко размахивая руками, шел ко ржи, за ним, визжа, вприпрыжку бежали девчата. Сзади всех неторопливо, вразвалку шагал Иван.
Ксения поколебалась с секунду и побежала за ними. Когда она подошла к комбайну, Алексей уже сидел за штурвалом. Петька Селезнев стоял рядом с ним, усмехался. Две девушки взбирались на соломокопнитель, крича, что это пустая затея, что комбайн не возьмет влажные стебли ржи.
Алексей увидел Ксению, подмигнул.
«Вот узнаешь сейчас, как бахвалиться», – злорадно подумала Ксения. Ей и в самом деле хотелось, чтобы Алексей опозорился: слишком самонравный он.
Медленно разворачиваясь, комбайн подходил ко ржи. И вот лопасти хедера захватили первые колосья, громче загудел мотор, резче рассыпалась дробь очистков, натужно застучал барабан.
– Но возьмет, – сказал Иван.
Алексей выпрямился, прислушался к ритму машины, но сразу же засмеялся, весело помахал всем рукой. А Ксении показалось, что это он ей машет, и она, не зная чему, тоже тихо засмеялась, отвернув в сторону порозовевшее лицо.
Комбайн шел все дальше и дальше, спокойно, без рывков. И хотя поле было неровное, кочковатое, Алексей будто каким-то внутренним чутьем угадывал каждый холмик, безошибочно изменяя высоту среза. Сделав несколько кругов, он наконец остановился. Две крепко сколоченные бестарки подъехали к нему, и, наполнив их до краев зерном, Алексей спрыгнул на землю, приглашая посрамленного Ивана занять место за штурвалом.
Афанасий Сергеевич, который до этого со скучающим лицом сидел возле бочки с водой, не сдержался, сказал:
– Лихо он тебя, бригадир…
Ксения искоса, с превосходством глянула на Зину, фыркнула, но Афанасий Сергеевич строго посмотрел на нее, и она повернулась, побежала к ферме – весело ей было сейчас, хорошо.
Давно уже уехал Алексей, разошлись в небе тучи, Иван убрал клеповский клин и перешел на другой, дальний участок, а Ксения все улыбалась чему-то. Вечером она сидела с Михаилом под черемухой, но что он говорил, не слышала: она слушала далекий баян, и на сердце у нее было покойно.
С этого дня Ксения и в самом деле больше не встречала Алексея. Он не появлялся на ферме, и она будто забыла о нем. Если и вспоминала, то только покачивала головой, усмехалась добродушно.
По вечерам она нарочно задерживалась на ферме: Михаил приезжал каждый день, и Ксения надеялась, что, не дождавшись ее, он уедет обратно в город. Но все равно, когда бы она ни пришла, он всегда терпеливо ждал у калитки.
– Брат, миленький, прости, не хочу я тебя видеть, – однажды сказала она, – уезжай ты, пожалуйста, обратно.
Михаил растерялся от неожиданности:
– Как же так? У меня ведь отпуск не кончился! Нет, сестра. Пути наши встретились, богу угодно, чтобы мы вместе шли по жизни.
– Не бывать тому, чтобы господь меня наказал! – горячо сказала Ксения. – Он мою молитву услышит…
– Смирись, сестра. – Михаил скорбно покачал головой, – я триста рублей за билет платил – разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…
– Какие еще деньги? – удивилась Ксения. – Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.
– Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.
– Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по-хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…
– А замуж за кого пойдешь? – с отчаянием спросил Михаил. – За старого, да? Или я урод какой, что ли?
Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:
– Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.
– Полюбишь, Ксения, полюбишь, – с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, – душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.
Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.
– Ага, комсомольца небось приглядела, да? – плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.
Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.
– Гляди, как ты поздно стала приходить, – сказал он. – Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался – ушел. Ты думаешь, ему просто туда-сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?
– Видела я его, батя, – ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.
– Парного вот попей, – сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. – Медку возьми.
– Аппетиту, маманя, нету.
– Ишь ты, барышня благородная! – Отец усмехнулся, стряхнул на пол муху, облизал ложку и спросил: – Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?
– Давно ж было, не помню, – ответила Ксения.
– «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать – пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал – три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?
