Карен Фаулер - Ледяной город
Так или иначе, Максвеллу приходили послания от таких изданий, как «Матушка Джонс» и «Скептик», а также от групп «Белая надежда», «Белые сердца» и «Новая Туле».[13] Одна газета, хотя ее никто об этом не просил, держала его в курсе новостей о смешанных расах, другие изобличали Большую тройку, Большую семерку и Большого Брата.
Приходили, но очень редко и письма личного характера. Некоторые содержали предложения, которые больше подошли бы, по мнению Аддисон, мужчине помоложе. После этого ее заявления воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком ножа по разделочной доске. Риме хотелось узнать больше про эти предложения, но не хотелось задавать вопросы, на которые ее наталкивала Аддисон.
— А сколько лет Максвеллу? — поинтересовалась она вместо этого.
Ей и правда хотелось знать ответ. Аддисон обращалась с такими деталями несколько небрежно. Люди и более мозговитые, чем Рима, пытались составить единую хронологию для всех ее романов, но ничего не вышло. При нынешнем уровне развития математики это было явно невозможно.
— На восемь больше, чем мне. Семьдесят два.
Рима всерьез усомнилась — да и сама Аддисон, полагала она, не верила в это. Книжные персонажи стареют не так, как мы. Кое-кто не стареет вообще. Примером мог служить Римин отец: он умер, но убийца с его именем катил в зеленом «рамблере»-универсале на восток по шоссе № 80 и будет делать это всегда.
И потом, был человек из Риминого сна. Он не был старым ни для какого предложения. Рима во сне чувствовала его руку на своем плече.
Так, а что с математикой? Когда вышел первый роман про Максвелла, Аддисон было двадцать восемь. А значит, на самом деле Максвелл на двадцать восемь лет ее младше. Удивительно, что, когда Аддисон и отец Римы впервые встретились, Максвелла Лейна еще не существовало.
Если так, все встает на свои места. Он находится во вполне подходящем возрасте — тридцать пять — тридцать шесть лет. Вся жизнь впереди. Рима почувствовала какое-то особое удовлетворение. У Максвелла появились лишние тридцать шесть лет для раскрытия преступлений, и все это за счет чистой арифметики.
Аддисон закончила возиться с сэндвичем и села рядом с Римой. С одной стороны волосы ее были примяты так, словно она спала на этом боку. При свете дня она выглядела более хрупкой, а ее острые локти, казалось, были готовы сломаться при малейшем прикосновении. Бесчисленные интервьюеры дружно отмечали парадокс: автором жутких историй оказывалась тонкая, бледная женщина с приветливой улыбкой. Рима на мгновение задумалась о «приветливой улыбке»: что подразумевал этот журналистский штамп — большие зубы? Это совсем не значило, что улыбка Аддисон была неприятной. Наверное, нет. Рима толком еще не видела этой улыбки, но, по-видимому, та была довольно милой.
— Мне уже двадцать лет приносит письма один и тот же почтальон, — сказала Аддисон. — Кенни. Салливан. Кенни Салливан. — Она откусила от сэндвича.
Когда Рима взглянула на свою крестную в следующий раз, оказалось, что к щеке Аддисон прилип маленький ломтик помидора, а в глубокой складке у рта оказались семечко и кусочек кожуры кроваво-красного цвета. Удивительно, как один кроваво-красный мазок может изменить обычно дружелюбное лицо.
Римина мать считала писание детективов с убийствами вампирским занятием — так она выразилась на одном званом ужине. Правда, Рима не помнила, по какому поводу. Она решила из дочерней солидарности не говорить Аддисон о томатной кожуре.
Потом, у Аддисон была салфетка, и вполне возможно, она смахнула бы эту шкурку без единого слова с чьей-либо стороны.
И наконец, только Рима видела это. Не то чтобы она приняла какое-то решение — просто отстранилась от этой проблемы, предоставив событиям идти своим чередом.
Когда Рима вышла из задумчивости, Аддисон все еще рассказывала о Кенни Салливане. По ее словам, он стал известен после того, как доставил почту в банк в разгар ограбления. Салливан даже не заметил, что кассиры лежат на полу лицом вниз, — просто вошел, положил почту на стойку и вышел. Он всегда жил не столько внешними, сколько внутренними событиями. После этого Салливан стал героем программы Леттермана.[14]
Но при этом — необычайная надежность: Салливана не останавливали ни дождь, ни снег, ни вооруженное ограбление, и он был готов доставить любое письмо для Максвелла в «Гнездо», что бы ни писали на конверте отправители. Если же вместо Салливана работал другой почтальон, письма для Максвелла частенько отправлялись в ковровую лавочку одной вдовы-португалки на Купер-стрит. У той был телефонный номер Аддисон, так что проблем не возникало. Ковры у вдовы были красивые, и два из них висели в гостиной.
— Надо сказать Кенни, что ты будешь жить здесь, — заметила Аддисон так просто, словно не была знаменитой писательницей с кусочками помидоров на лице. — Ты переадресовала свою почту сюда?
Шло обсуждение несложной секретарской работы, которую Рима станет выполнять для Аддисон, — составлять список намеченных дел, отвечать на звонки. Неплохо бы поэтому проявить хоть какие-то организаторские способности.
— Даже и не подумала, — заявила Рима.
— Кто сегодня пишет письма? — отозвалась Аддисон.
И покачала головой, сконфуженная оттого, что подняла этот вопрос. Она чувствовала себя виноватой — как и другие, она давно перешла на электронную почту. Аддисон вытерла глаза салфеткой. Томатная кожура осталась — она была далеко от глаз.
— Я сочувствую историкам. — Она вытерла руки. — Через сто лет мы будем знать больше о жизни в тысяча восемьсот шестом году, чем в две тысячи шестом. — Теперь она вытерла салфеткой подбородок.
— А как насчет романов? — поинтересовалась Рима.
— Не заслуживают доверия. В романах, например, никто не смотрит телевизор. Хочешь взглянуть на старые письма Максвеллу? На чердаке вроде осталось что-то.
Рима услышала звук шагов по кирпичной дорожке. Аддисон тоже услышала, так как заговорила о том, что велела Тильде забирать Римину почту, причем в тот самый момент, когда Рима сообщала Аддисон о следах помидоров на ее лице, показывая, где именно, на своем: на щеку — ключ заскрежетал в замке — и рот — повернулась ручка двери — так что, когда Тильда вошла, громко топая и сообщая, что день просто чудесный и что в «Стране Будды Медицины» она видела ястреба (невозможно, возразила Аддисон, добавив, что это, видимо, был краснохвостый сарыч, хотя даже Рима знала, что спутать их невозможно), державшего в когтях что-то вроде мыши, которая оказалась старой кроссовкой, — к этому моменту лицо Аддисон было уже совершенно чистым.
Затем все направились в спальню «Наши ангелы» на третьем этаже, и Аддисон велела Тильде спустить с потолка прикрепленную к нему лестницу. Это оказалось нелегко — Тильде пришлось, обмотав веревку вокруг руки, крепко упереться ногами; бицепсы ее вздулись, вытатуированная змея увеличилась в размерах. Петли нещадно визжали и трещали. Беркли и Стэнфорд с бешеным лаем прибежали на шум.
— Пять-шесть лет назад на чердаке завелась мышь, — пояснила Аддисон, стараясь перекричать собак. — С тех пор это их любимое место. Пусть лучше лезут первыми. Иначе будут путаться под ногами.
Тильда вернулась к ястребу и кроссовке, которые считала неким предзнаменованием. «Что бы это могло значить?» — громко повторяла она. Одно дело — получить послание от Вселенной, и совсем другое — успешно его расшифровать.
Нижний конец лестницы очутился на полу, и собаки кинулись к ней. Лай сделался возбужденнее и выше по тону.
— Что твои радиопомехи, — сказала Аддисон, слишком озабоченная определением птицы, чтобы всерьез думать о кроссовке.
Глава третья
(1)
Чердак разочаровал Риму. Это не был романтический чердак с деревянными лошадками, клетками для птиц и фатами. Не было это и жутковатым хранилищем чучел, манекенов и, опять же, свадебных вуалей. В основном там лежали коробки, многие — с книгами самой Аддисон, которые не открывались ни разу. Здесь были первоиздания, издания на иностранных языках, издания большого формата, издания книжных клубов, издания в твердом переплете и издания в бумажной обложке, крупно- и мелкоформатные.
Свет просачивался сквозь две полуприкрытые вентиляционные отдушины — ровно в той степени, чтобы Рима могла составить себе общее представление о чердаке. Аддисон принесла с собой фонарик, который включила и передала Тильде. Та принялась двигаться между книжных стопок, переворачивая верхние коробки набок, чтобы прочесть этикетки на нижней стороне. Поднявшаяся пыль вертелась в фонарном луче. Собаки несколько успокоились и дисциплинированно все обнюхивали, прокладывая себе путь под грудой старых стульев из столовой, которые при этом слегка покачивались.
