Эргали Гер - Наталья
— А что ж твоя благоверная не приехала?
— А куда ей с Санькой? — беспечно ответил он; Наталья, однако, что-то все-таки расслышала в его голосе, опять обернулась и с усмешкой присоветовала:
— Это ты бабушке сказки рассказывай. Полтора года — уже не грудной. По такому случаю могли бы и на тещу оставить.
Он молча, с досадой пожал плечами.
У Полины их ждал сюрприз: объявился Сапрыкин. Похоже, тетка и сама не ждала сюрприза — объявился он, как всегда, внезапно, часа полтора назад, но уже переоделся, сидел за столом, накрытым на четверых, в выглаженной линялой сорочке и домашних штанах; вишневки в лафитничке убыло примерно на треть, это и помогло Николаю определить время прибытия с точностью плюс-минус двадцать минут — по лафитничку, как по клепсидре. Объявлялся Сапрыкин у Полины набегами, наскоками, наездами два-три раза в году, больше недели-двух никогда не задерживался, зато и не изменял этому своему графику вот уже лет пятнадцать — с того самого дня, как угораздило его выпрыгнуть из вагона-телятника попить и облиться водой из шланга — тетка как раз поливала в огороде клубнику, — а поезд с его телятами взял да ушел, а Сапрыкин взял да плюнул поезду вслед, не стал догонять. Бог знает, что с теми телятками сталось, но перевозчиком скота он больше не работал, это факт, хотя долго еще околачивался при дороге, навещая Полину то линейным контролером, то экспедитором, то проводником на поездах дальнего следования, пока железнодорожные магистрали не обрыдли ему вконец, а может, Сапрыкина уже знали все службы МПС и отовсюду гнали Полина, во всяком случае, расписывала именно так. Последние несколько лет он вахтенным методом шоферил в Тюмени: летал туда самолетами Аэрофлота на месяц-два, потом по очереди отогревался у какой-нибудь «доброй дуры вроде меня», по определению Полины, отнюдь не строившей иллюзий относительно своего «десантника» — так прозвали его между собой сестры, Полина и мама, притом задолго до внедрения на Самотлоре вахтенного метода.
Теперь Сапрыкин сидел за столом, переодетый во все чистое, во все свое, а тетка встречала гостей в прихожей, одновременно служившей кухонькой. Вид у Полины был замороченный, она лишь рукой махнула на удивленное Натальино замечание, что у нее гость, и скривила рот, давая понять, что только Сапрыкина ей и не хватало для полного счастья, — они разделись и прошли в единственную комнатушку, освещенную мягким розовым светом торшера. Сапрыкин поднялся им навстречу, пробормотал «вишь, Колян, как быват», потрепал по плечу, хотел еще что-то сказать, но не нашелся, они постояли и сели на диван, а Сапрыкин в кресло. За время, что Николай не видел его, он обрюзг, полысел и выглядел Полине под стать, хотя когда-то был лет на десять помладше. Тетка села последней; подождали, пока Сапрыкин разольет настойку по рюмкам, потом переглянулись — ну, давайте, негромко пригласила Полина — и в полной тишине выпили.
Сапрыкин тут же наполнил рюмки.
— Впервой за сегодняшний день присела, — выдохнув, призналась тетка. — Ты, Витюш, не гони, и вообще, давай пересядем, мне с Николкой еще поговорить надо.
Они с Сапрыкиным поменялись местами, тетка поставила себе на колени сумку, покопалась в ней и протянула Николаю листок:
— Держи, это разрешение на захоронение. Завтра поедешь на Семеновское кладбище, отдашь заведующему. Сунь ему четвертной, пусть подберет место получше. Сам пригляди, чтобы потом знать, куда везти, понял? И еще, — она извлекла из сумки две зеленые пятидесятирублевки, — это матпомощь. Выписали на мое имя, но для тебя, так что держи. А это собрали ребята из патентного, — она развернула сверток, Николай увидел трешки, червонцы, пятирублевки, даже один четвертной. — Семьдесят пять рублей. Итого сто семьдесят пять, на завтра хватит.
— Мне бабушка дала двести рублей, — краснея, признался он.
— Знаю. Потому и говорю, что хватит, — насмешливо пояснила Полина. — Это ведь не пособие по бедности, так что бери, не стесняйся.
— Все равно неудобно, — принимая деньги, пробормотал он. — Ты хоть спасибо им передай, а то ведь я никого там не знаю, в патентном…
Тетка, улыбнувшись Наталье, снисходительно возразила:
— Ты у нас пока что не президент, сам передашь. Всех после похорон пригласишь на поминки и поблагодаришь, так это делается. Кстати: где думаешь поминки справлять?
Он об этом не думал, но твердо сказал:
— Там, дома.
— Не поместятся. И посуды не хватит. Ничего не хватит.
— Не танцевать же… А посуду у соседей одолжим. Там ее дом, там и поминать, больше негде.
— А про ресторан ты не думал?
— Нет, — признался Николай. — А что, и такое уже бывает?
— Ну, в городскую квартиру не больно-то пригласишь на поминки, — задумчиво проговорила тетка. — И кто, по-твоему, всем этим займется?
Он пожал плечами.
— Ладно, разберемся, — сказала Наталья. — Я тоже за то, чтобы дома.
— Как хотите, — тетка пометила что-то в блокноте. — Только учти, Натуля, это будет твоя забота. Поехали дальше… — Она перелистнула блокнот и значительно взглянула на Николая. — Так вот, милый мой… Институт берет на себя все расходы по похоронам. И не думай, что пробить это было просто — у нас не очень-то любят, когда человек так уходит, сам понимаешь. Зал институтский занят, там, по-моему, еще елку не убрали, но есть специальный зал на Чкаловской, где новое бюро этих, ритуальных услуг, там, говорят, ничего. Твое дело — снять его, заказать все необходимое, там объяснят, а главное — сохрани все квитанции, ну, кроме случаев, когда будешь в лапу давать, это профсоюз не оплачивает…
Она еще долго инструктировала Николая — затем, усомнившись в нем, вырвала из блокнота листок и подробно расписала все его завтрашние дела и маршруты.
— Вроде все, — сказала Полина, вручая Николаю листок и откидываясь в кресле. — А теперь, Витюш, налей ему полную, да и мне, пожалуй.
Сапрыкин всем с готовностью налил по полной, не только тетке с племянником.
— Ну, детки… — Он приподнял рюмку и оживился. — За Надюшу теперь и не выпьешь до похорон — не положено — так что давай за тебя, Полина Ивановна, воробушек ты мой хлопотливый…
— Можно и за меня, только не сейчас, — уклонилась тетка. — Не готова я, Витенька, извини. Давайте молча, как начали, каждый про себя, а то слова — они и есть слова, что ими скажешь…
И выпила. Сапрыкин закивал, соглашаясь, и выпил вслед, Наталья и Николай тоже. От настойки в груди потеплело и потекло, дышать стало легче. Потом и слова нашлись, у каждого свои — когда по третьей рюмочке пропустили — один Николай точно в осадок выпал: сидел, раскачиваясь, словно укачивал в себе боль, то и дело уплывая под разговоры куда-то в ночь от застольной беседы, но не было в той ночи ни звездочки, одна кромешная, безысходная мгла — измаявшись, он выплывал обратно на голоса, на теплый розовый свет торшера.
— Да-а, удивила-удивила, удивила Надежда, что и говорить, — бормотал Сапрыкин, разминая свинцовыми, точно обугленными пальцами сигарету. — Хотя, конечно, по нынешним временам дело обычное. И бабы себя решают, и мужики, и совсем зеленые ребятишки — кто хошь, тот и вперед. При Иоське такого не было. До чего народ выдрючил — даже этого, то есть руки на себя наложить — и то боялись…
— Раньше дружней жили, слитней, а сейчас озлобились, разбежались по своим углам и водку хлещут, — возразила Наталья.
— А почему хлещут — потому что страшно по одному, плохо. Это, конечно, не про Надежду Ивановну, тут особый случай, а вообще. Раньше — тяжелее жили, но душевнее.
Сапрыкин озадаченно посмотрел на нее.
— Не видала ты по молодости той душевности, Наташенька, так что благодари судьбу. А я хлебанул — вот так… Вот ты можешь представить себе такое, чтобы за пирожок уворованный десятилетнего пацана бабы, бабы на базаре в клочья разнесли?.. То-то. А я — своими глазами. В сорок седьмом году, в Рыбинске. Дружка моего.
С минуту он помолчал, покурил, потом сказал:
— Не понять вам этого никогда. И слава богу… Я вот прошлым летом хиппаря одного вез. Пятьсот километров вместе ехали. Старый уже хиппарь, за тридцать, уже, поди, детей наплодил по всему свету, а все шакалит. Волосней зарос до жопы, глазки приторные, вроде как понимающие, а по всему видать — не понимает ни хрена. Всю Сибирь решил проехать-пройти, жизнь посмотреть. И в кармане, естественно, ни шиша, хрен ночевал. Еханный бабай, думаю… Да тебя в прежние времена, да с такой волосней — на сто первом километре от Москвы просто так, не по злобе, а любопытства ради прирезали и бросили бы подыхать на обочине, убедившись, что анатомия у тебя стандартная, а щас па-ажалуйста — полстраны проехал и еще полстраны пройдешь, если, конечно, милиция не остановит… Ночевка у нас была занятная. Остановились у ручейка болотного, вскипятили чайку на примусе, поели, спиртику выпили — ну его и развезло с голодухи, расчувствовался, стал объяснять мне, какой русский народ удивительный, какой простой и добрый, прямо как иностранец. Мне даже смешно стало: вот сукин сын, думаю. Подвезли тебя, накормили, еще и от комарья упрячу в кабине на ночь — нет, чтобы промолчать, понимаешь, возводит все это дело в принцип, в закон, делает из меня священную дойную корову! Как будто без того не понятно, что ты, голь перекатная, чужой добротой живешь. Легли — я наверху, на спальном месте, он на сиденье — у меня уже глаза слипаются, а он все чешет и чешет: мы и великие, мы и могучие, и Христос нас за пазухой носит, и философы нам песни поют, и мы еще покажем всему миру со своей добротой… Надоел, зараза. Насчет доброты, говорю, это ты верно — ведь мог я тебя прирезать и в болото бросить, чтобы с концами, а не зарезал, притом исключительно по доброте души. А теперь давай спать, хватит аплодисментов. Вот тут он и припух. Совсем неслышно стало. Я даже перепугался: струхнул, думаю, попутчик, как бы с перепугу глупостей не наделал. Но ничего, обошлось. Едем наутро дальше. Километров двадцать проехали, гляжу — укачало его, носом клюет, оползает попутчик мой манной кашей — выходит, всю ночь не спал, о доброте моей думал… Вот так.
