Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
_____________________
Вспоминая о людях, й почти никогда не употребляет отрицательных характеристик. «Нравится — не нравится…Это совсем не предмет размышлений. Мир ничуть не изменится от того, как я к нему отнесусь».
Люди для й интересны или…менее интересны. Неинтересных нет совсем!
Другое дело — хочет ли он общаться с тем или иным человеком? Говорит, что за пятнадцать минут может определить: личность перед ним или нет? Фигуры, закутанные в стереотипы, близко к себе не подпускает. («С детства ненавижу толпу!»). Однако всегда стремится изучить «представителя толпы» («Я хотел бы влезть в каждую душу!»)
____________________
Вот и опять:
— Какой интересный человек! Был четыре раза женат. Каждая жена похожа на предыдущую. Только менее красива…
Есть ли в словах его ирония? Ничуть. Наверное, интересно й то, о чем он сейчас молчит — предопределенность нашего выбора. Опять-таки: судьба.
____________________
Некоторые человеческие качества он вообще подвергает сомнению: «Не знаю. Не встречал». Например, героизм.
«Я прошел фронт, но героизма нигде не видел. Вы знаете, со мной откровенны многие люди. Так было и в окопах. Часто перешептывались мы ночью, открывали друг другу душу. Слышал: «Не хочу отдавать животик». Но никто и никогда не говорил о героизме и патриотизме.
Я видел другое: каждый хотел жить и каждый боялся смерти.
Видел: у многих на фронте не выдерживают нервы. Большинство из тех, кто первым поднимался в атаку (я их знал хорошо), были именно такими людьми. Нет, они не были героями или какими-то особыми патриотами. Получаешь приказ: «Ну, давай!» И тогда уже ни о чем не думаешь. Наконец, есть ситуация, когда иначе поступить нельзя.
А герой, по-моему, — это человек, убежденный в том, что делает». ____________________
Прочитав один из диалогов его пьесы «Прыжок в неизвестность», опять вздрагиваю. А он соглашается: «Конечно, дорогой мой. Это обычный мой способ изучения человека».
ЮЛЮС…Вдруг почувствовал, что вы пристально следите за каждым моим движением: как я кладу ногу на ногу, как удобно откидываюсь на спинку кресла и даже, как выпускаю дым из носа и рта. Наблюдаете и следите не из любопытства, а испытующе — у меня мороз по коже пробежал…
САКАЛАС. Ничего в этом плохого нет, я наблюдателен. Понятия не имею, от кого я это унаследовал…
ЮЛЮС…Вы специально создаете ситуации, которые вынуждают меня вести себя с Бируте одним образом, с вашей супругой — другим, а с Саломеей — третьим. Если же эксперимент не подтверждает вашу генетическую теорию, создаете новую коллизию и приступаете к следующему эксперименту. Я постоянно чувствую себя так, будто меня ворочают, мнут и тискают в лабораторной пробирке.
_______________________
5 и 6 ноября 90 г. «Я долго тренировал себя в искусстве наблюдать. Когда-то я был таким, как все: несмотря на любопытство, люди мало что замечают вокруг. Смотрят и — не видят.
В юности я более года посещал одну еврейскую семью. Там — в сущности, при мне — торговали кокаином. Я этого, однако, не понимал.
Это было в Каунасе. Поскольку мои заработки в газете были скудны, я ежедневно давал несколько уроков.
В ту семью я являлся примерно в три часа дня. Некоторое время сидел в гостиной — ждал, когда меня пригласят обедать (обед входил в условия оплаты моего труда). Обычно рядом со мной сидели на софе какие-то люди. В основном это были не евреи — важные господа, чиновники. На меня они не обращали внимания: «Ах, это учитель!» Я тоже меньше всего думал о встречах в гостиной. Гораздо больше меня волновала моя пятнадцатилетняя ученица. После обеда мы занимались математикой: мне так мешали сосредоточиться ее круглые коленки…
Только много месяцев спустя я догадался спросить девушку о странных посетителях их квартиры. Ответ был простодушен — меня в этом доме ничуть не стеснялись:
— Они специально приходят к нам покурить. Мама дает им что-то, от чего становится хорошо».
_____________________
Наш диалог (3 сентября 90 г.). й:
— Моя соседка — молодая еще женщина — призналась мне, что спала раньше со своим отцом. Когда тот был моложе.
— О чем же вы спросили ее?
— О том, какие они вели разговоры в постели.
— И что же…
— Не помнит. Ничего не помнит. А, может, они молчали. Для того, чтобы говорить в подобной ситуации, нужна полная свобода от морали, точнее — новая мораль.
___________________
…Спустя полвека ему все более и более интересна врач из Талды-Кургана. Когда-то во время войны й — беженец — пришел в поликлинику на прием. Вскоре врач донесла на й (своего пациента) в НКВД.
«…Очень симпатичная женщина — настоящая русская красавица. Она щупает мой пульс, слушает сердце, смотрит горло…Что-то спрашивает. Мой акцент, мой плохой русский язык (я ведь его никогда не учил) вызывают вопросы:
— Откуда вы? Из Литвы? Где это — Литва?
Ну и начинаю рассказывать. Мол, это не так далеко от германской границы.
— Так вы знаете немцев?
— Конечно. И даже очень хорошо. В нашем городке жило много немцев. Кстати, немцем был и самый лучший мой друг юности.
— Так что же это за народ?
— Вспомните сами. Немцы дали миру Канта, Бетховена, Баха…Но вот пришел Гитлер…»
А потом она смазывала й горло, выписывала рецепты…А потом й отправился в столовую — заказал борщ, сел за столик. Тут-то он увидел в дверях человека. Тот уверенно поманил й пальцем: «Идите за мной…»
Спустя полвека й добродушен:
— …Скорее всего та врач была хорошей русской женщиной, патриоткой. И, наверное, гордилась тем, что выполнила свой долг — помогла фронту, приблизила победу.
______________________
Интересен ли себе он сам? Очень! Особенно в моменты кризиса, растерянности. И конечно, становления.
10 декабря 90 г. Наш разговор начинается с его вопроса:
— Вы спрашивали меня, где же подлинное мое лицо?
Это по поводу смены поз на фотографиях, перемены «ролей», вечной «игры»… Продолжает:
— Суть, существо индивидума — от Бога. Но вот проблема: человек не знает себя. Он сам для себя — закрытая коробочка. Всю жизнь хочет ее открыть. Понять: «Кто же я такой?» И человек ищет себя — развивает, формирует.
— А может, при этом и губит?
— Может быть, и губит. Он ведь не знает, в какую сторону идти. Ищет.
— Надо прислушаться к себе…
— Обязательно! Да только не каждый умеет… Мне, на первый взгляд, легче. Я пишу пьесу, в которой действует приблизительно десять персонажей Я рассматриваю их, ищу их лицо. И — одновременно — ищу свое… А фотографии? Это пробы. Может, истинна та. А может, другая. Или эта? Бог знает! Я — не знаю.
— Но фотографии эти так далеки друг от друга!
— Что ж… Я словно в джунглях. Теряюсь… Это трагический процесс — искать себя.
Он сознает многоликость, многослойность человеческого существа. Потому добавляет:
— Если бы верна была одна фотография, портрет был бы слишком мелок. Внешне, может, это выглядело бы твердостью, определенностью натуры: «Глядите, вот я каков!» Но это был бы обман.
__________________
С такого интереса к человеку и начинается писатель. Скажу больше: настоящий писатель. Но свои наблюдения й почти не успел перенести на бумагу. Или долго не решался.
Возвращение
«И у меня теперь, как у всех. Всегда перед смертью человек возвращается в детство. Все остальное удаляется, отлетает постепенно. И он опять — маленький, одинокий — наедине с миром».
________________________
«Я расту в небольшом городке.
Семья как семья. Четверо детей. Я и три сестры. Я — старший. Одна сестра, взяв с собой грабли и лопату, уезжает в тридцать четвертом в Палестину — строить еврейское государство. Она и сейчас там. А двух других сестренок, как и наших родителей, расстреляли в начале войны.
…Отца зовут Мойше, Мозес; мать — Фейгл. По-еврейски это значит «птица»! Она и похожа на птицу — очень энергична, не ходит, а летает. Я весь в нее. В городке знают: моя мама — большая умница, именно она ведет в нашей семье все дела — не только дома, но и на фабрике»…
_________________________
Так и не случилось. Так и не поехали мы с ним в Калварию. Хотели: взглянуть вместе в глаза — нет, не людей — домов его детства. Вернуть — голоса, запахи, сказки.
Я заболел. И он поехал с сыном, Иосифом. Боялся потом спрашивать у него. Он отмалчивался. «Да, очень интересно. Но все изменилось…»
Очевидно, что поездка разочаровала й. До этого он был уверен: всего в нескольких часах езды существует заповедник его детства и юности. Но, оказалось, прошлое жило только в нем самом: дома и улочки, запахи субботнего ужина, женщины детства, старый мост, под которым он назначал свидания, тщеславные надежды, шорохи летней ночи…
