Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины
— Холодный, рассудительный? Дело серьезное, — настаивал коротышка.
— Зря не приехала бы. Пойдемте гулять, — неожиданно предложила Зойка, — в женский монастырь.
— Кто нас туда пустит? — впервые заговорил Максим.
— У ворот подождете, — Зойка быстро глянула в зеркало, разгладила волосы и подкрасила губы.
Двухэтажное белое здание с узкими высокими окнами окружено свежетесаным забором. Булыжная дорожка от ворот к уютной церкви. В центре двора разбита большая клумба: только астры украшали ее, больные и напуганные. Зойка не знала, почему потянуло сюда. Может, хотелось смеяться без причины, как в детстве. Поднялась по ступенькам в церковь. Зажгла свечку и, не зная, куда ее девать, беспомощно оглянулась. Подошла хрупкая, пугливая служка, судорожно протянула пальчик к иконе, тут же отскочила. Только Зойка ее и видела! Помолилась ни о чем и вышла наружу. Никакого движения, все замерло в истоме. Отличное место для пороков, — Зойка побрела в сторону беленого здания, где жили послушницы. Открыла дощатую некрашеную дверь. Налево узкий темный коридор, прямо лестница наверх, нестройное пение на два голоса под пианино. По коридору низенькие двери в кельи, одна полуоткрыта. Зойка осторожно заглянула внутрь. Молоденькая девочка прилаживая черный платок на голове, замерла от неожиданности и растерянно уставилась на Зойку.
— Здравствуй, — Зойка прикрыла за собой дверь. Скромная кровать, круглый столик на трех ножках, требник, лампадка… На полу лежал, крепленый книгами по углам, большой эскиз: обнаженный Христос, смотрящий вниз, на ступни, хорошо очерченные гениталии, эрегированный член… Девочка, перехватив Зойкин взгляд, быстро сорвала платок с головы и кинула на рисунок. Зойка отодвинула платок ногой и снова принялась рассматривать: — Бог, источающий чувственное томление; полузабытье; интригующий своей беспомощностью; Бог — мужчина, Бог — дитя. Быть может страсть верующих — простое вожделение его? А надежда — потаенное ожидание совокупления? Она вспомнила редкие церковные службы, на которые таскалась через силу, жмущихся друг к другу старух, сухие рты, трясущиеся хрящеватые пальцы, рвущие просвиры… Что с ними станет, если Бог на самом деле оживет? Растерзают по койкам!
— Я отсосала бы ему, — задумчиво сказала Зойка, будто без вина стала пьяной, — просто так, от не хуя делать. Правда, может статься, обосрусь от страха, но ведь Бог добр: накроет меня этой, как ее, дланью, страх пройдет, поговорит о милосердии минета… да, отсосала бы…
Послушница подхватила на полуслове.
— Я каждую ночь…
— Что? — Зойка захохотала.
— Никому не скажешь? — на всякий случай девочка схватила лист, свернула и бросила под кровать, — картина еще не готова.
— Кому? Я здесь чужая. Как тебя звать?
— Здесь Анной, в миру… Меня сразу выгонят.
Сквозь дыры в заборе, который в этом месте не обновляли, видно, как жеманится Максим. Заметив Зойку, крикнул тонким голосом, чтоб поторапливалась.
— Я вернусь к тебе Анюта, и ты расскажешь, — Зойка пошла к двери, — причастие скоро?
— Через неделю, — девочка опять насторожилась.
— Не боишься?
— Боюсь, я волосы поедаю.
— Зачем? — Зойка даже остановилась.
— Так… это грех, я знаю.
— А Бога рисовать не грех?
— Многие рисуют, — уклончиво ответила Аня и взялась снова прилаживать платок.
Зойка обняла девочку за плечи.
— Я приеду, обязательно приеду. Можно, ты вроде сестры будешь мне?
— Можно, давай попробуем.
Зойка хотела что-то еще сказать, не сказала, а толкнула легонько Анюту, не таясь, процокала каблуками по коридору, вышла на воздух, перекрестилась, как положено…
Максим, строя рожи, пританцовывал навстречу. Юродивый.
— Соблазнила птиц небесных? Словом и красотой соблазнила?
Зойка выглядела растерянной и приниженной.
— Ничего не понимаешь. Там люди живут. Настоящие люди!
С неба опустился предвечерний свет.
Настроенный на деловой лад, влез Коротышка.
— О деле поговорим?
Но Зойка направилась к гостинице. На ходу закурила.
— Утром, — и, уже не оглядываясь, почти бегом — к спасительному выходу, к одиночеству, к листкам, скомканным в кровати:
Оцепенение. Каковы его причины? Возможно, бабушка подолгу общается с духами, или ветром или, отдавшись подземному течению, исследует коварные кладбищенские угодья. Кто знает?
Паша говорил, бабушка облюбовала кресло вот уже три года. В квартире в то лето шел ремонт, и никто не заметил, как, однажды, опустившись в кресло, она не двинулась с места несколько дней. Спохватившись, предложили чаю. Она взяла, но выпила без удовольствия и сразу отвернулась. Именно с этого момента люди ее перестали интересовать.
Стою в комнате. От выделений и мочи воздух ужасен. Ее тело распадается день ото дня. Это тело живого человека? Тронутое ржавчиной, в шишках, лишаях, опухолях, пигментных пятнах, скорее напоминает чудовищный, ядовитый гриб или застывший, вулканический нарост. Плоть исковеркана. Разлагаясь, она вcеляет во всех домашних ужас. Яростное напоминание о грубых трансформациях тела, она открыто смеется над нашим богатством, именуемым жизнь. Ее внучка ретируется каждый раз, едва сталкивается с медлительным непомнящим взглядом. Мне нравится отрешенность бабушки, но она злобно оборачивается, едва я касаюсь плеча. Кто ты? — спрашивает глазами. Каков бы ни был мой ответ, он не понравится, потому что, произнесенный на человеческом языке, оскорбит слух.
Стемнело. Зойка стряхнула пепельницу в окно и зажгла свет. До встречи с бабушкой она по-своему жила счастливо: искала кайф и всегда находила. Заигрывала со смертью…. Впрочем, жила, как все: от случая к случаю.
Забвение и игра издавна влекут меня. Человеческая память — тяжелейшее бремя для духа. Реминисценции о нелепых людских страстях и обидах. Искусно и ловко бабушка рассталась с этой ношей.
Кто сейчас направляет неповоротливую баржу ее тела? В черных, слюдяных водоворотах красиво вращаются ее слоновьи ноги. Какой компас позволяет ей плыть строго на Север? Как угадывает холодное сияние высохших от добродетели звезд?
Владею ли я телом столь же хорошо? Когда-то, старухи, стоя на берегу, насмешливо наблюдали за моим погружением и неумелыми попытками овладеть речным пространством.
Сейчас я принимаю вызов. Но, не зная правил игры, жду первого хода.
Она натирает снегом подмышки, дабы уничтожить необузданный запах — на него сбегаются голодные звери — мочится ртутью, путая следы акул, пьет их кровь и, беззубая, сплевывает в сторону мясо. Ледяные лилии украшают лоб, а водоросли образуют каменный щит вокруг погибшей и вновь обретенной девственности. Кому она подарит ее на этот раз? Ах, поучаствовать бы в ее двойном грехе и поделить радость ответственности!
Вдруг бабушка мучительно разомкнула губы.
— Идем скорее, пока не передумала.
На долю секунды пугаюсь ее тайны, но никакие страхи уже не могут удержать. Осторожно делаю первый шаг, второй…
— Что это было? — Зойка плакала от боли.
— Ты налетела в темноте на бабушку, опрокинула инвалидную каталку, — подглядывал из угла Паша.
— К черту! — Зойка припудрила нос.
— Терпи, терпи, Бог терпел и нам велел, — бабушка смеялась в коридоре.
— Да кто она такая? — выдавила Зойка.
— Просто бабушка, дай, подую, — Паша раздвинул ей ноги и слизнул вульву.
— Дура! Ничего ему не давай, — неслось из-за двери, — сама себя, сама себя!
— Довольно! — заорала Зойка и села в кровати.
Паша спал в кресле, прижав к животу банку с формалином. Зойка приложила ухо к двери. Никого. В коридоре долго возилась с замком и только на площадке перевела дух. Прочь, прочь! Что же это было? Сон? Гадливый сон! Бабка еще что-то сказала, но что? Что? — Зойка прижалась лбом к металлической решетке….
Шаталась по городу, пока не промерзла до костей, дома сразу полезла в горячую ванную, долго разглядывала ссадины, синяки на руках и ногах, порезы, словно кто-то нарочно рвал кожу. Зойка хотела хоть каких-то объяснений, но их встречи с бабушкой после той ночи стали непримечательны: та без остановки каталась по коридору, дубасила палкой стены и не узнавала Зойку. Паша шутил: она откусила и спустила язык в толчок. Верить, не верить? Похоже на правду! Однажды Зойка будто бы услышала. — Не умеешь сама себя! Не знаешь как! Тебя не существует! Будь ты проклята! — Успокойся, она развлекается. Забавляется злостью, — ухмылялся Паша, провожая Зойку домой. — Не хочу ничего, — шептала она, но, напиваясь, приходила вновь. Однако, пропасть меж двух женщин разверзлась, похоронив любую надежду на дружбу или откровение. Враждебная апатия.
