Юлий Дубов - Теория катастроф
— Ничего себе — рыночная экономика! — вопил он. — Ничего себе — спрос и предложение! Это что же получается такое? Как что хорошее появляется, так сразу опять дефицит? Так раньше хоть в райкомах для ветеранов льготы были. А теперь что? За что советскую власть угробили? Чтобы опять дефицит был?
Произнося слово “дефицит”, дед ожесточенно брызгал слюной, и видно было, что оно ему жутко не нравится.
— Мало бумаг. Мало! — втолковывал ему мрачный и злой Тищенко. — На всех не хватит. Понял, отец? Мы специально их собрали — малую толику — чтобы тебе с квартирой помочь. Понял?
Но верить, что такая замечательная штука, как ежедневное удвоение первоначального капитала, была придумана специально для него, дед отказывался категорически. В его сбивчивом бреде все настойчивее начинала проскакивать идея о том, что вся затея с бумагами была устроена не иначе как властями и исключительно чтобы помочь обнищавшему за годы реформ трудовому народу. А всякие там — и он бросал на Юру и Тищенко недобрые взгляды — скрыли от народа правду и хотят хапнуть куш.
— Сами-то, — ехидно вопрошал дед, — сами-то? По сто тыщ небось в день зашибаете? Долларов? А как мне — то восемь тысяч в зубы — и гуляй. Нет уж! Вот попробуй, только попробуй, — и он грозил Юре корявым пальцем, — мне завтра отказать. Я общественность привлеку. Я — в милицию, — вспомнил он давешнюю угрозу.
Услышав про милицию, Тищенко рассвирепел и так грохнул по столу начальственным кулаком, что столовые приборы взлетели в воздух и жалобно брякнули, собравшись при приземлении в кучу.
— Ты кому милицией грозишь! — взревел он. — Ты с кем говоришь, вошь вохровская? Ты забыл, кто я такой? Сгною, твою мать!
От неожиданного отпора дед присмирел и съежился на стуле, жалобно заскулив. Но боевой блеск в его блеклых голубых глазках не погас.
Начались переговоры.
Когда Юре стало понятно, о чем идет речь, он попытался было возникнуть, но получил от Тищенко толчок в бок и заткнулся. Двадцать тысяч на квартиру дед уже не хотел. Однокомнатная конура — это оскорбление для ветерана. Опять же сестра. Вдвоем в комнате… Или ему на старости лет предлагают спать в коридоре на сундуке? Ха-ха! И это когда по столам гуляют такие деньги. Он что, мальчик? Не понимает, что на зарплату в такие кабаки не ходят? Короче. Квартира должна быть двухкомнатная, не меньше. Сорок метров. И деньги на обстановку. Чтобы холодильник был импортный. И цветной телевизор. И на карманные расходы. Тысяч пять, чтобы приодеться. И чтобы сестра порадовалась, увидев, что брат ее живет не подаянием.
Дедовские притязания тянули примерно на шестьдесят тысяч.
— Выйдем, — мрачно сказал Тищенко Юре, когда позиция деда стала более или менее определенной. — Посоветуемся.
Они оставили осипшего от препирательств старика мрачно сверкать глазами в тиши кабинета и вышли в общий зал.
— Даже не знаю, как теперь быть, — признался Тищенко и выругался, оглянувшись. — Вот ведь скотина. Втравил я тебя… Главное дело, понимаешь ли, что по закону у нас все в порядке. Но он же сейчас такой вой поднимет, что мало не покажется. Писать начнет. На приемы бегать. Крови попьет… И послать я его не могу. Обещал первой жене. Так мы с ней договорились, в общем. Что будем делать?
Юра прокручивал в уме идею, которая возникла у него еще за столом. На отношения Тищенко со стариком ему было, по большому счету, наплевать. С его стороны сделка выглядела очень просто. Он вынимает из фирмы бумаг примерно на двадцать тысяч и дарит их деду. За это Тищенко, в свою очередь, продает ему, Юре, за ничего не стоящие бумажки пятого выпуска роскошную квартиру. Реальная стоимость квартиры не меньше семисот тысяч. Доход от сделки — тридцать пять к одному. Теперь Пискунов заартачился и требует шестьдесят штук. Это значит, что доход составит одиннадцать к одному. На этом и надо немедленно останавливаться, пока дед не передумал. Конечно, вынимая из фирмы бумаг еще на сорок с лишним тысяч, он практически обнулит оборотку. Но это означает всего лишь, что придется положить обратно сорок тысяч своих и закрыть вопрос. Такого количества свободных денег у Юры не было, но недели за две добыть их вполне можно.
Но тут Тищенко преподнес Юре сюрприз. По-видимому, он не совсем верно оценил Юрино молчание.
— Я вот что думаю, — сказал Тищенко. — Надо ему бабки отдать, пусть подавится. Давай прикинем. Однокомнатная обошлась бы в двадцать тысяч. Считай, что ты их уже отдал. Значит, остается еще сорок. С одной стороны, ты это вроде бы не совсем бесплатно делаешь. Правильно? — И Тищенко подмигнул Юре. — А с другой — если бы не я, то у тебя бы проблем не было. Поэтому давай так. Я тебе завтра двадцать штук пришлю. Прямо утром. А с остальным сам разберешься. Ну как?
От таких предложений не отказываются. И Юра понял, что после нескольких лет в бизнесе ему наконец-то посчастливилось встретить истинно порядочного и благородного человека. Конечно же, он согласился.
Окончательное решение деду объявлял сам Тищенко. Общее количество бумаг ограничено, на всех не хватит, и дефицит, что бы дед ни орал, реально существует. Но учитывая его престарелый возраст и заслуги военных лет, удалось изыскать возможность продать ему бумаг еще на двадцать тысяч долларов. И ни на цент больше. В известном деду месте за эти бумаги он выручит искомые шестьдесят тысяч. Но если он после этого еще раз сунется к Кислицыну, пусть пеняет на себя.
По— видимому, старик не ждал такой уступчивости и явно пожалел, что не запросил больше. Но делать было нечего, и он исчез, пообещав Юре на прощание, что завтра с утра забежит, и извинившись за резкость при переговорах. Легко объяснимую, если вспомнить про плохое здоровье и тяжелые годы войны.
— А он разве воевал? — спросил Юра у Тищенко, когда за дедом закрылась дверь. — Он мне что-то говорил, что был комиссован перед войной.
— Да ни дня он не воевал, сволочь старая, — ответил Тищенко. — Всю войну за Уралом проболтался. В лагерной охране. Награды, правда, есть. И на все ветеранские сборища, как на работу, ходит.
Прошло месяца три. Может, даже больше. Халамайзер, как и ожидалось, выбросил в продажу акции пятого выпуска, Юра полностью рассчитался с Тищенко за квартиру и начал закупать и завозить мебель. Занятый квартирой, он напрочь забыл про настырного деда. Но тот вдруг напомнил о себе, появившись у Юры в кабинете промозглым ноябрьским утром.
— Как поживаете? — любезно осведомился старик, опускаясь в кресло и пристраивая на полу брякнувший полиэтиленовый пакет. — Я вам помидорчики принес. Урожая этого года.
Юра с подозрением покосился на пухлый сверток, который дед держал в правой руке.
— Спасибо, — ответил он. — Нормально поживаю. Как у вас? Квартиру получили?
— Однокомнатную, — сказал дед, и взгляд его затуманился от горя. — За восемнадцать с чем-то. Петр Иванович помогли.
— А чего ж так? — удивился Юра. — У вас же шестьдесят тысяч было.
Дед пригорюнился еще сильнее, и по покрасневшему носу его потекла скупая старческая слеза.
— Господь покарал, — признался он, всхлипнув. — За жадность. Сестрица моя… Скончалась, царствие ей небесное. От сердца. В одночасье. Заснула ночью и не проснулась уже. А одному-то мне куда такие хоромы? Сколько мне осталось? Да и операция у меня была тяжелая. Я вам рассказывал? Мне же все порезали внутри, трубки всякие наружу повыводили. Почти полгода так и ходил. Пять метров пройду — отдыхать надо. Сейчас опять вот покалывать начало.
Несмотря ни на что, жалости дедушка Пискунов у Юры уже не вызывал. Юра слишком хорошо помнил, как дед орал и грозил, обвиняя его и Тищенко во всех смертных грехах. И открытое ему Петром Ивановичем лагерное прошлое старика тоже не добавляло симпатий к нему.
— Я попрощаться пришел, — продолжал дед дребезжащим от слез голосом. — Чтобы зла на меня не держали. И попросить хочу. Напоследок.
— О чем?
Дед аккуратно положил на стол сверток.
— Тут сорок тысяч, — сказал он. — Как выдали их мне, так и сохранил. Еще бумажек не продадите?
— Не продам, — решительно заявил Юра, с ненавистью наблюдая, как в еще мокрых от слез глазах старика появляется знакомый ему боевой задор. — Нету больше. Вам же объясняли. Ни одной бумажки первого выпуска больше нет.
— А второго?
— И второго нету. И третьего.
— А какого есть?
— Только пятого. Последнего. Но по нему выплаты начнутся через месяц. Не раньше.
Дед призадумался.
— А сколько будут выплачивать?
— По номиналу плюс тридцать процентов, — сказал Юра, решив не сообщать деду, что “Форум” уже сворачивается, и через месяц его бумагами можно будет оклеивать стены в новой квартире.
— А через два месяца — плюс пятьдесят? — спросил дед, проявив осведомленность в механизмах финансового рынка.
Юра кивнул.
Дед призадумался и зашевелил губами.
