Борис Можаев - Власть тайги
– Ну что ты, право! Не первый раз на оперативной. Как-нибудь – люди привычные, – важно заверил Лубников Сережкина, провожая из конюшни.
Близилась полночь. Крупная белая луна пряталась в седловину черных сопок, и мрачные длинные тени все плотнее окутывали землю.
Сережкин неторопливо шел по знакомой тропинке в стан сплавщиков. Замысел его был прост: показаться Рябому за несколько минут до отхода моторки и уйти. Вор, будучи уверенным, что ему теперь никто не угрожает, обязательно прихватит с собой краденые вещи и отвезет на станцию. Вот тут-то и надо перехватить моторку. А перехватить ее можно только у переправы, километров за двадцать пять от Переваловского, где лодка причаливает к берегу. По тайге верхом до переправы можно проскакать часа за полтора-два, а моторной лодке петлять по извилистому Бурлиту вдвое больше и по времени и по расстоянию.
Обычно моторка отходила от сплавщиков после полуночи, чтобы к началу работы попасть на станцию. На лодке они подвозили продукты, всякое оборудование и тросы, перевозили людей.
Сережкин, подходя к стану, увидел возле реки темные фигуры, освещенные фонарем. Кто-то размахивал фонарем, отчего огромные тени людей тревожно метались по земле, окружающим кустам и палаткам.
– Да свети лучше, дьявол! – услышал он голос Рябого, доносившийся из лодки.
Сережкин подошел к ним.
– А, старшина! – воскликнул Рябой. – Ну, как, принес письма? – На нем была брезентовая куртка, высокие яловые сапоги, а на голове, спадая на плечи, словно бабий платок, трепался удэгейский накомарник. – Вот вожусь с мотором, да едят комары, черти!
Сережкин открыл планшетку и подал Рябому два конверта.
– Ну, будь спокоен, сегодня получат твои письма! А может, с нами прокатишься?
– Да нет, куда мне от своих дел, – ответил старшина.
– А-а, жаль. Ну ладно, будь здоров. А насчет наказания хулиганов не беспокойся. Завтра вернусь, и мы займемся этим отсталым элементом.
Не успел Сережкин далеко отойти от стана, как зачихала, затарахтела моторка.
– Торопится, – сказал Сережкин и пустился бежать.
«Только бы Лубников не подвел, – думал он на бегу. – До лошадей бы добраться. А уж там не уйдешь от меня, голубчик».
Бежать к Переваловскому было все время в гору. Сережкин грузно перепрыгивал через ручьи и шумно отдувался.
– Уф, черт, жарко! – восклицал он, отирая ладонью пот.
Расстегнул мундир, снял фуражку, но легче от этого не было. Чтобы сократить путь, он свернул с тропинки и по лугам бежал, огибая село, к Красному бугру, где должен ждать его Лубников.
Но никого на Красном бугре не оказалось. Сережкин, тяжело переводя дыхание, растерянно озирался по сторонам. Никого! В настороженной ночной тишине несмело пробовал свой голос одинокий перепел. «В путь пора!.. В путь пора!» – чудилось Сережкину. Злость, обида, отчаяние, словно пальцами, перехватили ему горло. Хотелось крикнуть, дать волю гневу, силе, но он только тихо выругался.
– Ах же ж ты, с-сукин сын! Прохвост проклятый! – и тяжело, размашисто побежал к конюшням.
Лубникова он застал в хомутной спящим; все так же тускло освещал его фонарь «летучая мышь» и мерно тикали над ним ходики. Взяв за шиворот обеими руками, Сережкин с силой тряхнул его.
– Что, что такое? Что такое? – забормотал спросонья Лубников и, увидев перед собой гневное лицо Сережкина, растерянно захлопал глазами.
– Ты что ж? Пособничать нарушителям решил! – кричал на него Сережкин. – Да я тебя под арест сейчас и в сельсовете запру. Понятно? До разбора дела, денька на два.
Лубников сидел перед Сережкиным неподвижно и ошалело смотрел на него.
– Да чего ж ты сидишь? Руки-ноги отнялись, что ли? Седлай коней скорее, тебе говорят!
Наконец Лубников сорвался с места и суетливо начал снимать седла и недоуздки.
– Я сейчас, сейчас… В момент…
Он сунул седла в руки Сережкину и выбежал из хомутной. Через несколько секунд в темной конюшне раздался его хриплый спросонья голос:
– Но, милок, но! Да ну же, дьявол! Чего уперся? – раздался удар кнута, и жеребец зафыркал, застучал о настил. Наконец Лубников вывел Рубанка на свет, падавший сквозь растворенную дверь хомутной: и начал седлать, одновременно разговаривая с Рубанком и Сережкиным.
– То-ой, черт! Чего мордой-то мотаешь? А то тресну вот по зубам. А насчет пособничества ворам, Василь Фокич, это ты напрасно. Тьфу, окаянная сила! Чего брыкаешься?.. Я, можно сказать, весь в ярости против них. А ты – пособник!
– Скорее, скорее ты седлай! – торопил его Сережкин. – Проспал, да еще копается.
– Проспал, – ворчал Лубников. – Вовсе и не проспал, а так, прилег только. Какой уж сон, когда ехать надо.
– Готово, что ли?
– Готово. А мне-то кого заседлать – Зорьку ай Буланца? – спрашивал, почесываясь, Лубников.
– Да хоть самого черта седлай! – крикнул, выйдя из терпения, Сережкин. – Если через пять минут не будешь готов, один поскачу и брошу в тайге твоего Рубанка.
Лубников побежал к соседнему стойлу и в темноте ворчал:
– «Брошу Рубанка». Смотри-ка, пробросаешься… Где это видано, чтобы такое добро бросали.
Но оседлал он на этот раз быстро. Сережкин вывел Рубанка из конюшни, осветил карманным фонарем часы.
– Почти час потеряли. Ну, если не догоним!.. – Он не договорил и прыгнул в седло. Сытый жеребец отпрянул в сторону и пошел маховитой рысью.
Сережкин пустил лошадь галопом и долго, напрягаясь, прислушивался. Но, кроме глухого щелкающего стука копыт, ничего не слышал. Перед глазами бежала травянистая дорога, словно три параллельные тропы, где-то впереди совсем близко она пропадала и никак не могла пропасть. Изредка с боков набегали придорожные кусты так близко, что с непривычки Сережкину казалось, вот-вот смахнут они его своими черными мохнатыми шапками. Но кусты надвигались, вырастали до больших размеров и пропадали, и снова перед глазами были три тропы, коротко обрывающиеся впереди, и снова чмокающее щелканье копыт по грунту.
Так размеренным гулким галопом проскакал Сережкин, а за ним Лубников почти полпути до самой Каменушки, мелкой протоки Бурлита. И когда жеребец разбрызгивал на переезде речную воду, старшина уловил отчетливый стук мотора.
– Догнали! – крикнул он во все горло.
– Чегой-то? – переспросил, подскакивая, Лубников.
– Догнали, говорю! – Сережкин придержал жеребца и спросил Лубникова: – Слышишь?
– Мотор, – сказал Лубников.
– Ну, теперь-то не уйдут, голубчики.
Сережкин знал, что от Каменушки Бурлит делает самую большую петлю, а дорога напрямую идет до переправы.
Дальше поехали медленнее. Несколько минут они слышали, как стучал мотор все тише и тише и, наконец, замер. Лодка ушла по кривуну.
Когда они подъехали к переправе, было уже совсем светло, хотя солнце не выкатилось еще из-за покрытых белой дымкой сопок. Вся переправа состояла из одного бата – длинной долбленой лодки. Батчик – сухонький пожилой нанаец Арсе, равнодушный и молчаливый. На противоположном берегу возле избы перевозчика сидели три человека. Двое поджидали оказию, третий был Арсе.
На переправу обычно заходят все лодки, идущие по Бурлиту, чтобы забрать или высадить пассажиров, заправиться горючим и просто порасспросить о таежных новостях.
Сережкин слез с лошади, передал повод Лубникову:
– Останься пока здесь, только в кусты уведи лошадей и сам спрячься.
Затем с высокого лесистого бугра стал махать фуражкой. Его заметили. Арсе неторопливо столкнул в воду бат и, работая двухлопастным веслом, переехал реку.
– Не проходила лодка сплавщиков? – спросил его Сережкин.
– Нет, – ответил Арсе, посасывая трубочку.
– Хорошо. Перевези-ка меня, друг Арсе. – Сережкин прыгнул в бат, лодка осела под его грузным телом.
Нанаец молча оттолкнулся и направил бат поперек реки. Вода курилась молочным туманом, чуть розоватым на стрежне, подкрашенным зарей.
– А что эти двое, – кивнул Сережкин в сторону сидевших возле избы, – на станцию ехать собрались?
Перевозчик утвердительно кивнул головой.
– Ягоду синюю торговать, – сказал он, помедлив.
– Хорошо, – заметил Сережкин. – А ты, друг Арсе, как сарыч, неразговорчив. Скажи, у тебя бывали когда-нибудь радости, чтоб смеяться захотелось?
– Берег подходит, – ответил Арсе и указал трубочкой на нос бата.
– Ах ты, какой деревянный, ей-богу! – воскликнул Сережкин и с ходу выпрыгнул на берег. Он подсел на бревно к двум женщинам с большими корзинами.
– Ну что, бабочки, божий дар везете продавать?
Одна, что помоложе, в пестрой косыночке, в синих резиновых тапочках, игриво прыснула в руку и спросила:
– А что – конфисковать хочешь?
– Будет тебе! Нашла с кем шутить! – укоризненно оборвала ее пожилая напарница в повязанном углом платке и в улах.
«Ишь ты какая баба-яга», – подумал про нее Сережкин и встал с бревна. Он подошел к реке, вода все так же кудрявилась парным дымком, но уже того легкого настроения у него не было. Он вдруг почувствовал, как звенит голова, гудят и ноют отяжелевшие ноги, от жажды пересыхает рот.
