Мордехай Рихлер - Всадник с улицы Сент-Урбан
Эх, был бы я там с ними под бомбежками! — мечтал в те годы Джейк. Стал бы сиротой, и меня взяли бы на воспитание в «Метро-Голдвин-Майер». Впрочем, ершистому Гарри Штейну все это виделось иначе. Еще до того как начались налеты Люфтваффе, десятилетнего Гарри, встрепанного и с ячменем на глазу, выдернули из муниципальной школы, затерянной в рабочих кварталах Степни, снабдили биркой с именем, выдали противогаз и запихнули в поезд, битком набитый орущими младенцами и их рыдающими мамашами, такими же, как он, мальчишками и девчонками из трущоб (кое-кто в гноящихся язвах, еще больше завшивленных) и их обезумевшими учителями. Еды в поезде не было, туалетов на всех не хватало, в каждом на полу лужа по щиколотку, скользотень; в конце концов, всех высадили в отдаленных сельских дебрях Букингемшира, где злобные местные земледельцы, придя в ужас от появления в их краях такой городской заразы, тем не менее объединились и организовали отбор.
— Из перрона сделали какой-то жуткий сортировочный помост, как в лагере, — любил рассказывать Гарри, — только заместо поганца Эйхмана нас отбирали владельцы ферм и магазинов — тыкали пальцами, щупали, выбирая поздоровей, на кого побольше работы взвалить получится. Какие-то кошмарные бабки набежали — выхватывать девчонок, чтоб сделать из них бесплатных горничных.
Злой и обдрипанный Гарри, естественно, оказался среди пацанов, которых отвергли; и со второй попытки тоже — стоял, дрожа от холода, пока раздосадованный квартирмейстер не всучил его насильно какой-то опоздавшей семье.
— Они так на меня смотрели, будто я приехал специально, чтобы украсть их столовое серебро и обосрать ковры.
Первым делом Гарри окунули в ванну, после чего водворили в неотапливаемую чердачную клетушку, хотя в доме пустовали помещения, где условия были куда более приемлемы. Но он им отомстил: прокрался в библиотеку и выдрал множество страниц из редких книг: старый реакционер и мерзавец собирал первые издания. А в довершение — знай наших! — стал мстительно мочиться в постель.
— А ты думал, что война — хаханьки, веселая игра, да? Когда лондонцы с шуточками лезут после налета изо всех щелей… а по битым кирпичам гуляет Черчилль и ко всем пристает с вопросом: «Ну как? Вас это удручает?» На что рабочие, кланяясь в пояс, гаркают: «Никак нет, сэр!»
Однажды Джейк на свою беду попытался вышибить Гарри из наезженной злопыхательской колеи.
— Ну тебя, Гершл, — сказал он, назвав Гарри его исконным еврейским именем. — Нет, ну ей-богу, как ты меня разочаровываешь! Можно подумать, тебя всю войну мучили в графстве Кент, в школе францисканцев, тридцать лет назад придуманной Чарльзом Гамильтоном для книжонок, которыми он заваливал страну до самой войны, пока бумага не кончилась. А ты там, хоть тебе и надоели все эти его Гарри Уортоны и Билли Бантеры, все равно неукоснительно стоял за пролов и черножопых. Ты б рассказал еще, как ты доказывал силу характера Фишеру Т. Фишу и прочим вымышленным обормотам, втайне гордясь древними серыми стенами заведения…
Но нет, не всю войну. Пребывание Гарри в Букингемшире оказалось недолгим: вместе со многими другими пацанами из Ист-Энда Гарри (что характерно — как раз вовремя, к самым бомбежкам) вернули в Степни, где его отец, который не очень-то обожал Черчилля, зато состоял активным членом клуба Левой книги, принялся изо всех сил тыкать сына носом во все антисемитские пакости — от краской на стене намалеванного лозунга «ЭТО ЕВРЕЙСКАЯ ВОЙНА» до вполне благоугодного плаката
ТВОЯ ХРАБРОСТЬ
ТВОЯ БОДРОСТЬ
ТВОЯ РЕШИМОСТЬ
ПРИНЕСЕТ
НАМ ПОБЕДУ,
на котором местные фашисты, последователи Освальда Мосли[24], закрасили последние слова, написав вместо них ЖИДАМ ПОБЕДУ.
Покуда Джейк в Монреале по картинкам, вложенным в пачки жевательных резинок, учился распознавать силуэт бомбардировщика «штука»[25] и напряженно слушал радио, следя за возвращением к власти Черчилля (какой был восторг, когда тот вновь занял пост первого лорда Адмиралтейства! — на флотах с корабля на корабль даже передавали прожекторным телеграфом «Уинстон снова с нами»), Гарри, оказавшийся опять в Степни, глянув на небо, осветившееся заревом пожаров, вместе с толпой кидался к громыхающим воротам станции метро «Ливерпуль-стрит», где ему приходилось коротать чуть не каждую ночь «блица».
Вместе с отцом и матерью, тетушками и дядьями, сгрудившимися возле приемника, слушал Джейк слова великого человека: «Поэтому давайте напряжем все силы и так возьмемся, чтобы, просуществуй Британская империя и ее Содружество даже тысячу лет, все и тогда говорили бы: „То был наш звездный час!“», а в это время Гарри, этакая ищейка, охочая до всего нового, освоив «Микиз шелтер», переместился в зловонный «Тилбери»[26], где за первым темным поворотом туннеля уже расстегивали ширинку, чтобы отлить на стену, а то и присаживались облегчиться по-большому. При неблагоприятной тяге все помещение наполняла оглушительная вонь. Изобиловали комары, во множестве скакали блохи. И в это же самое время, как объяснял Гарри его отец, в вакхических погребах отелей «Савой» и «Дорчестер» богатые ублажали себя копченой лососиной и марочными винами, танцевали и развлекались с девицами.
«Никогда еще на полях военных действий, — сквозь хрипы эфира доносился до Джейка по Би-би-си голос великого человека, — не бывали столь многие в таком неоплатном долгу перед горсткой избранных», — однако у Гарри было что порассказать и на сей предмет.
— А знаешь ли ты, что среди «бриолиновых мальчиков» — летчиков королевских ВВС, той самой горстки избранных — классовые различия были более чем заметны?
— Нет, Гершл, этого я не знал. Очень рассчитываю, что ты просветишь меня.
— Если летчику-офицеру и летчику-сержанту, воевавшим на одинаковых «спитфайрах», случалось отличиться в бою, первый получал орден Пилотский крест, а второй только Пилотскую медаль.
— Ну да, ну да, это мы проходили: паны дерутся, у холопов чубы трещат, богатый грабит, бедного сажают…
— Строевой офицер ВВС имел право на проезд по железной дороге первым классом (бесплатный, разумеется), тогда как пилот-сержант должен был отлеживать бока в третьем классе.
Если до введения карточек богатые лишь изредка наведывались в Степни (по большей части для того, чтобы загрузить свои «бентли» дешевым сахаром), то теперь Ист-Энд стал для них аттракционом: специально ездили смотреть, как люди страдают от бомбежек, и особенно популярным местом экскурсий стало бомбоубежище «Тилбери шелтер».
Покуда Джейк в Монреале упивался радиосериалом про «Веселый оркестрик», а Гарри в Лондоне радовался свежим выпускам сатирической программы Би-би-си «Этот опять шалит», всю страну снабжавшей свежими анекдотами про Гитлера, самым лучшим анекдотом времен войны, по мнению того же Гарри, стал день Красной армии, когда лорд-мэр в королевском Альберт-холле произнес речь, восхваляющую Сталина. Тотчас же Гарри Полит[27] поклялся Черчиллю в вечной любви, а «Меч Сталинграда»[28] выставили в Вестминстерском аббатстве.
— Это островное племя оказалось удачной породы, да и в одиночестве не оставалось — ни в сороковом году, ни когда-либо еще, — любил повторять Гарри. — Ну, и мы тоже выстояли: как бы проехались у империи на закорках, если ты понимаешь, о чем я.
— Да, Гарри. Думаю, что понимаю.
— А ты знаешь, что в тысяча девятьсот тридцать девятом году пенни в час — это была нормальная зарплата заводского рабочего в Индии, а доход на душу населения у них был что-то около семи фунтов в год?
— С твоей цифирью, Гершл, спорить не берусь.
4Истошный вопль проголодавшегося ребенка разбудил Нэнси, жестоко разбудил, вырвал ее из сна неимоверной глубины, оборвал сладостные видения.
— Джейк, покачай, пожалуйста, ребенка — я хоть пописаю схожу и…
Вот не надо бы. Но Нэнси заколебалась лишь на миг, выбирая между колыбелькой и сортиром (своей нуждой и младенца), прежде чем приложить его к набухшей груди. Не то хуже будет: его крики разбудят Сэмми!
И Молли.
И миссис Херш.
Едва мать успела приехать, в первое же утро Джейк зловеще сладким голосом проговорил:
— Ну что, придется нам, наверное, смириться с тем, что через двадцать один день[29] ты улетаешь. Ведь у тебя уже есть обратный билет, не правда ли?
— Да ладно тебе, кецеле![30] Я тут останусь до тех пор, пока нужна вам!
Миссис Херш прилетела за неделю до суда, чтобы быть с ними вместе во время — как она называла это — «выпавшей на долю Джейка тяжкой годины», и на плечи Нэнси навалилась — будто мало ей было своих забот — необходимость удерживать мать и сына от отвратительных ссор, для чего приходилось заполнять внезапные напряженные паузы в разговоре щебетаньем о детях и скучными сравнениями канадской и британской жизни; едва она эту болтовню затевала, Джейк освобожденно срывался и — вот ведь эгоист неблагодарный! — выбегал из комнаты. Джейк вел себя ужасно, хотя пытался это сглаживать. Его так и бросало от ледяной жестокости по отношению к матери к потугам на сыновнюю уважительность, которой она совершенно оправданно от него ждала.
