Нодар Джин - Повесть о смерти и суете
Что же касается его души, — раз уж вам, дескать, нравится это слово, — то о ней следует судить в свете того символического факта, что в школьные годы петхаинский Байрон не расставался с асферической лупой семикратного увеличения для особенно мелких предметов, и этою лупой, смеялся доктор, мерзавец рассматривал не папины бриллианты, а свой крохотный пенис и единственное яичко.
На подобное злословие «Шепилов» реагировал как романтик. Не унижаясь до отрицания сплетен, он объявлял петхаинцам, что хотя и считает себя щепетильным мужиком, — при случае способен и на грубый поступок. Я, переходил он вдруг на русский и смотрел вдаль, я одну мечту, скрывая, нежу, — что я сердцем чист. Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист.
Будучи уже самим собой, Сёма признавался, что эта фраза принадлежит не ему, а российскому стихотворцу, от которого, тем не менее, он, «Шепилов», отличается, мол, меньшей стеснительностью. То есть — готовностью зарезать друга, не дожидаясь осени.
Хотя петхаинцы уважали Даварашвили за учёность, перспектива его заклания — на фоне бесприютной скуки — столь приятно их возбуждала, что они отказывались верить доктору, когда тот сообщал им со смехом, будто романтики с миниатюрными половыми отростками способны пускать кровь лишь себе. Как, дескать, и закончил жизнь цитируемый Сёмой стихотворец. Впрочем, если, мол, Сёма и вправду разгуляется, то резать ему следует не его, лекаря и правдолюбца, а свою поблядушку из тайной полиции, которая, будучи скверных кровей, изменяла бы и сексуальному гиганту.
Тем не менее, Нателу петхаинцы считали грешницей по другой причине. Неожиданной, но тоже простой.
11. Избавитель не нуждается в существовании
Ещё в 50-х годах, после смерти Сталина и с началом развала дисциплины, Петхаин прославился как самый злачный в республике чёрный рынок, где можно было приобрести любое заморское добро. От австрийского валидола в капсулах до итальянских трусов с вытканным профилем Лоллобриджиды и китайских эссенций для продления мужской дееспособности.
Тысячи дефицитных товаров, минуя прилавки державы, стекались через посредников к петхаинским «подпольщикам», определявшим цену на эту продукцию простейшим образом: умножая уплаченную за неё сумму на богоугодную цифру 10. Хотя половину дохода приходилось отдавать властям за отвод глаз, петхаинцы были счастливы.
Но в семьдесят каком-то году Кремль вдруг разочаровался в человеческой способности к самоконтролю и рассерчал на тбилисцев. Именно они, по мнению Кремля, страдали незарегистрированной формой оптимизма: не просто верили в своё светлое будущее, но, в отличие от всей державы, уже жили в условиях грядущего изобилия и вольнодумства.
В специальном правительственном постановлении скандальное жизнелюбие грузинской столицы было названо коррупцией, и этой коррупции было велено положить конец.
Поскольку в те годы даже Грузия не вмешивалась в свои внутренние дела, задача была поручена особой комиссии, прибывшей из Москвы и включавшей в себя в основном гебистов. Спустя неделю в горкоме, в прокуратуре и в милиции сидели уже новые люди. Образованные комсомольские работники, которые, по расчетам комиссии, обладали лучшими качествами молодёжи: прямолинейностью и жаждой крови.
В городе наступили чёрные дни, хотя в Петхаине это осознали не сразу, ибо беда объявляется иногда в мантии избавления: новые властители стали вдруг отказываться от взяток, и лишенные воображения петхаинцы возликовали, как если бы Всевышний объявил им о решении взять производственные расходы на Себя.
Ликовали недолго. Начались облавы, но и теперь — хотя ряды торговцев быстро редели — в смертельность этой атаки они всё-таки не верили: забирали их и прежде, но до судов дело не доходило, ибо, в конце концов, кто-нибудь в милиции или прокуратуре соглашался отвести глаза. Поэтому в прегрешениях против коммерческой дисциплины петхаинцы сознавались так же легко, как в Судный день раскалывались перед небесами в преступлениях души и плоти.
Однако, в отличие не только от Бога, охотно прощавшего петхаинцам любое грехопадение, но и самих же себя, власти выказали в этот раз твёрдость характера. И, главное, последовательность. Состоялся показательный процесс — и трёх петхаинцев за торговлю золотом присудили к расстрелу.
Испортилась и погода.
Поскольку основным промыслом в Петхаине являлась подпольная торговля, которой и обязана была своею роскошью тбилисская синагога, над «Грузинским Иерусалимом» нависла опасность катастрофы, равная той, от которой два десятилетия назад избавила его кончина Сталина. Равная тогдашней угрозе выселения в Казахстан.
Впали в уныние даже прогрессисты, добывшие сведения, что власти всерьёз задумали выжечь чёрный рынок. Залман Ботерашвили — и тот растерялся, хотя, правда, тогда ещё не был раввином. Выразился он кратко, решительно и непонятно: «Бога, да славится имя Его, нету!»
Впоследствии, в Нью-Йорке, он божился, будто имел в виду не то, что сказал, а другое. По некоей технической причине Всевышний отлучился, мол, только на время. И только из Петхаина. Но и это вызвало бурный протест со стороны бруклинских хасидов, утверждавших, будто Бог ни по какой нужде ниоткуда и никогда не отлучается.
Залман не согласился с этой теорией и попытался отстоять свободу как Господнего поведения, так и собственного капризного мышления. Отстоял, ибо действие происходило в Америке, но хасиды в отместку отказали грузинской синагоге в финансовой поддержке, чем чуть её не сгубили. Залман осудил себя за разовое увлечение свободой, поспешно отрёкся от своей позиции и обещал хасидам впредь не выражаться о небесах туманно.
Сёма «Шепилов», кстати, произнёс тогда, в чёрные дни Петхаина, фразу ещё более непонятную, чем Залманово заявление о несуществовании Бога. Величие Избавителя, заявил он, заключается в том, что Избавитель не нуждается в существовании для того, чтобы принести избавление!
Скорее всего, эту информацию Сёма получил от жены, потому что избавление пришло именно через неё.
Аресты в Петхаине прекратились так же внезапно, как начались. Следствия были приостановлены, а задержанные евреи отпущены на волю. Больше того: двоим из приговорённых к расстрелу отменили смертную казнь на том основании, будто они не ведали что творили по наущению третьего, которому устроили фантастический побег из тюрьмы в духе графа Монтекристо.
Наконец, скрипнула и снова шумно закружилась пёстрая карусель сплошного петхаинского рынка, а в воздухе по-прежнему запахло импортной кожей и галантереей.
Никакого небесного знамения, как и предполагал «Шепилов», этому не предшествовало. Предшествовало этому лишь возвращение в Москву кремлёвской комиссии. Вскоре после её отъезда новые тбилисские властители, хотя и продолжали выказывать завещанную им прямолинейность, они выказывали её в жажде по отношению к столь же универсальной ценности, как кровь. По отношению к взятке. Будучи, однако, образованней своих предшественников, они то ли из осторожности, то ли из брезгливости отказались входить с петхаинцами в контакт, изъявив согласие взимать с них оброк только через одного-единственного посредника. Нателу Элигулову.
Именно тогда Сёма «Шепилов» впервые и стал в стихах сравнивать супругу с прекрасной Юдифью из Библии, спасшей единоверцев от вражеского набега. Тогда же, с лёгкой руки прогрессистов, многие петхаинские единоверцы Нателы и постановили, будто молодые отцы города допускают её к себе из того же соображения, из которого ассирийский полководец Олоферн, по приказу Навуходоносора осадивший еврейский город Ветилий, пренебрёг бдительностью и приютил легендарную иудейку. То есть, дескать, — из неистребимой мужичьей тяги к бесплатному блуду.
Доктор прорицал при этом, что поскольку бесплатный блуд, как и блуд по любви, обходится всегда дороже платного, постольку, подобно глупцу и кутиле Олоферну, малоопытные тбилисские взяточники, доверившиеся не ему, лидеру и грамотею, а Нателе, поплатятся скоро собственными головами. Причём, в отличие от добронравной Юдифи, блудница Элигулова доставит, мол, эти головы в корзине не народу своему, а хахалю, гебисту и армянину Абасову, а тот, подражая легенде, не преминет выставить их потом на городской стене. Для обозрения из Москвы.
Окажись это пророчество верным, к спасённым торговцам вернулись бы траурные дни, но неприязнь доктора к Нателе была столь глубокой, что он не постоял бы за такою ценой, — только бы раз и навсегда укрепить петхаинцев в том уже популярном мнении, согласно которому придурок «Шепилов» избрал себе в музы сущую ведьму…
12. Счастливая формула для умножения достатка
Между тем, наперекор мрачным прогнозам доктора, жизнь в Петхаине продолжалась без скандала, если не считать таковым резкий рост благосостояния Нателы, лишний раз убедившей петхаинцев в том, что посредничество между евреями и властями — счастливая формула для умножения достатка.
