Ион Деген - Четыре года
Положа руку на сердце, даже вне связи с карьерой, профессор обожал холостяцкие встречи. Пончики – это его слабость. Но вместе с тем и его сила. Вот она марксистско-ленинская диалектика!
Профессор перевалил пятидесятилетний рубеж. Положа руку на сердце, пятидесятипятилетний тоже. Увы, в нем уже нет аспирантской прыти. Его интимные отношения с Пончиком не вписываются в рубрику "сексуальный бандитизм". Но в славные часы оргий с друзьями из ЦК, да еще в меру на подпитии он не хуже молодых компаньонов.
Директор института самодовольно прошелся ладонью по лысому черепу. Прическа "внутренний заем",несколько волосков, перекинутых с левого виска направо, потеряла смысл, не соответствуя первоначальной идее. Но лысина не нарушала валентности в его отношениях с Пончиком.
Как-то до директора дошли слухи, что весьма талантливый аспирант сострил по поводу его прически. Мол, она напоминает хлипкие жердочки, переброшенные через вязкую топь. Директор задумался над этой метафорой, не нашел ее остроумной, зато нашел повод выгнать аспиранта из института.
Черт знает, что лезет в голову. И главное сейчас, когда надо быть предельно собранным. Не исключено, что именно сегодня, во время визита вице-президента Академии наук, решится его судьба. Уже около получаса стоят на стреме люди директора. Он встретит вице-президента, как встречают коронованных особ. Смешно, что такая встреча может повлиять на избрание в Академию. Но, так оно бывает на белом свете. Как ни умен этот сухарь, а не лишен глупой слабины – болезненного честолюбия. Ну что ж, встретим у входа.
Служба оповещения и связи сработала безупречно. Директор со свитой заместителей, заведующих отделами и даже нескольких особо выдающихся Пончиков стоял на широких ступенях, когда черный "ЗИЛ" вице-президента подплыл к подъезду института. Директор лично открыл дверцу и, пожимая начальственную руку, помог высокому гостю выйти из автомобиля. Ловко это получилось! Такую позу вполне можно было интерпретировать как низкий поклон. Директор с удовольствием отметил, что гость не остался безучастным к проявлению глубочайшего уважения.
Последовала цепочка рукопожатий. Сопровождаемый свитой, вице-президент поднялся к двери. И вдруг, как сеттер, делающий стойку, замер с поднятой ногой и, растянув рот в усмешке сатира, ткнул пальцем в большую черную вывеску, на которой золотом сверкала аббревиатура, если можно так выразиться, инициалы института – "НИИХУЯ" – "Научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов".
– Это что? Только по форме, или также по содержанию?- ехидно спросил вице-президент.
Обедня была испорчена. Пикантная весть мигом облетела Москву. На следующий день сотни паломников из различных научно-исследовательских заведений и просто так прослышавшие москвичи стекались к подъезду института удостовериться лично в существовании скандальной вывески. Но золотом на черном фоне значилось "НИИЯХУ" – "Научно-исследовательский институт ядохимикатов и химических удобрений". В копеечку влетело изменение бланков, печатей, штампов, не говоря уже о сверхсрочном изменении вывески.
На сессии Академии наук директора забаллотировали. Провалили с треском. Можно ли было ожидать другого, если все старые хрычи при встрече с ним радостно улыбались, а некоторые негодяи даже не лишали себя удовольствия осведомиться: "Ну, как? Ниихуя?" Блядская вывеска!
Директор с подозрением смотрел на своих сотрудников. Неужели, каждый день, проходя мимо этой бомбы, никто ничего не замечал? Но ведь он тоже не заметил. Непостижимо!
Беда, как говорится, никогда не приходит одна. Сколько лет благополучно существовал институт Пончиков. Ни один бит информации не просочился сквозь надежные стены его вотчины. И вдруг появились тревожные симптомы. Не где-нибудь, а в собственном доме.
Жена директора читала курс истории партии в педагогическом институте. Двадцать шесть лет в одной семье мирно сосуществовали два нынешних профессора. И вдруг супружница что-то зашевелилась. Заинтересовалась периодическими вечерними симпозиумами и конференциями мужа. Начала проявлять нездоровый интерес к секретаршам и лаборанткам. С чего бы это? Раньше такого за ней не водилось. Директор стал более осторожным. Но ведь тут не он один. Система. А даже самая совершенная система, как известно, подвержена энтропии.
Несколько лет назад ушла на пенсию секретарша директора, служившая на этой должности еще тогда, когда он был младшим научным сотрудником. Вакансию заняла девочка, только что окончившая школу и не попавшая на химический факультет университета. Этакий пончик. Директорская жизнь внезапно окрасилась новыми небывалыми цветами. Кто мог бы представить себе, что этот внешне вполне благопристойный и скромный ребенок окажется таким искушенным, изобретательным и предприимчивым? Вместе с двумя подругами она доводила холостяцкие вечера до немыслимого накала.
Подруг тоже приняли на работу в институт. Одну – лаборанткой в отдел фторорганических соединений, вторую – машинисткой в партком. Попробовал бы директор не снабдить этого подонка девицей.
В следующем году все три Пончика поступили в университет. Имея поддержку такой холостяцкой компании, они чувствовали себя значительно увереннее золотых медалистов.
Вакантные места заняли другие Пончики. Вслед за директором и освобожденным, то есть штатным секретарем парткома получили свою порцию заведующие отделами. Очередь дошла до старших научных сотрудников. В течение года каждый из них имел своего Пончика. Вернее, каждый, начиная со старшего научного сотрудника и выше, имел право на персонального Пончика.
В отделе соединений хлора ни заведующий, ни оба старших не воспользовались своим законным правом. Еще в студенческую пору Моська, в отличие от однокурсника, будущего директора института, вел целомудренный образ жизни. Таким дураком он остался и поныне.
Профессор Моисей Ашерович Рейнман не скрывал своего осуждения института Пончиков. В своем отделе он не позволит гадости. Так он выразился. Много он понимает, пресный дурак. Погнать бы его к ядреной матери. Но даже во время заварушки с евреями директор не просто сохранил, а отстоял профессора Рейнмана. Пусть простаки считают, что это сантименты студенческой дружбы. Какие уж тут сантименты! Положа руку на сердце, обе диссертации и свыше тридцати статей, подписанных сперва Рейнманом и им, а сейчас – им и Рейнманом важнее всяких дурацких сантиментов.
Хрен с ним, если он довольствуется пресной жидовской семьей. Жаль только его старших научных сотрудников. И не поймешь, то ли они такие же херы, как их босс, то ли просто подлаживаются.
В своем кругу директор любил повторять, что Пончики стимулируют деятельность клеток коры головного мозга и выдачу "на-гора" научной продукции института. Если бы не крайняя необходимость обеспечить передовое сельское хозяйство удобрениями и ядохимикатами, он, мол, несомненно, исследовал бы химическое влияние половых гормонов на мыслительный процесс. Но сам-то он отлично сознавал, что не его половые гормоны, а Моська со своим отделом удерживает его на плаву.
Ладно, хрен с ней, с Академией. Живешь только раз.
Приближался Новый год. В институте была блестящая самодеятельность. Вечера доставляли истинное наслаждение и зрителям и артистам. Стало традицией приходить на эти вечера с женами и мужьями. Нередко, прослышав о готовившейся программе, на вечер старались попасть люди из смежных институтов. Вот и сейчас директор не удивился, увидев количество зрителей в большом конференц-зале. Вместе с женой сквозь строй почтительно расступающихся аспирантов и прочей публики, оставшейся без мест, он прошел в первый ряд к зарезервированным креслам.
На сцену вышел всеобщий любимец старший научный сотрудник Иванов, балагур, весельчак, отличный джазовый пианист, сочинитель и исполнитель остроумных частушек. Начинающие лаборанты запросто называли его Алешей, вероятно, даже не зная отчества. Алеша Иванов был бессменным конферансье в течение, по меньшей мере, десяти лет, с момента поступления в аспирантуру. Именно он отшлифовал и отполировал институтскую самодеятельность до нынешнего блеска.
Алеша открыл вечер, развеселил аудиторию забавным рассказом о незначительном конфликте местного значения, завершив его эквилибрирующим на грани анекдотом, который в другом исполнении мог бы показаться скабрезным Но в устах Алеши он прозвучал вполне, ну просто вполне терпимо. Даже супруга директора, такая правильная, болезненно реагировавшая на малейшее проявление фривольности, снисходительно сложила ладоши, искривив брезгливые тонкие губы подобием улыбки. Могла ли она терпеть пошлость, если ее предмет, марксизм-ленинизм, был воплощением рафинированной чистоты, а Маркс и Ленин, как известно, считались самыми высоконравственными мужчинами в истории человечества? Конечно, не могла.
