Жоржи Амаду - Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода
И вдруг в мрачной тишине прозвучало слово, оно было сказано по слогам, с оскорбительной четкостью:
– Га-дю-ка!
Вада испугалась, глаза ее засверкали, как в свое время глаза Отасилии, но она все же побледнела.
Этим словом он плевал когда-то в лицо ей и Отасилии - в ответ на все их попытки вернуть его к домашнему очагу, к размеренному ходу жизни, вновь сделать благоразумным. Даже сейчас, когда он лежит в гробу - тихий, прилично одетый, а в ногах у него стоят зажженные свечи, он все-таки не сдается. Он смеется во весь рот, ничего удивительного, если он сейчас свистнет. И к тому же на его левой руке большой палец слегка приподнят Кинкас по-прежнему бунтует, он не желает смиренно скрещивать руки.
– Гадюка! - сказал он снова и насмешливо свистнул.
Ванда провела рукой по лицу - уж не сходит ли она с ума? Жара становилась невыносимой, Ванда задыхалась, у нее кружилась голова. На лестнице послышалось пыхтенье; тетя Марокас с трудом протиснула в комнату свою жирную тушу. Ванда сидела на стуле, бледная, растерянная, не сводя глаз с губ покойника.
– Ты расстроена, девочка. Ну и жара же в этой конуре...
При виде монументальной фигуры сестры Кинкас улыбнулся еще шире. Ванда уже было хотела зажать уши, она помнила, какими словечками он имел обыкновение награждать Марокас, но разве это поможет, если имеешь дело с покойником?
– Вонючка жирная! - услышала она.
Марокас, отдышавшись после подъема, подошла к окну. Открывая его, она спросила, не глядя на покойника:
– Его, верно, надушили? От этого запаха просто голова кругом идет.
Разноголосый веселый шум ворвался в открытое окно. Морской бриз погасил свечи и поцеловал лицо Кинкаса. Голубоватый, праздничный свет залил комнату. Кинкас все с той же торжествующей улыбкой поудобнее устроился в гробу.
VII
А в это время весть о неожиданной смерти Кинкаса Сгинь Вода уже разнеслась по улицам Салвадора.
Правда, ни одна из лавчонок не закрылась в знак траура, но цены на украшения, соломенные сумки и глиняные фигурки, которые обычно покупают туристы, тотчас же подскочили - рыночные торговцы на свой лад скорбели об умершем. Люди сновали по улицам, собирались группами, судили и рядили, а новость неслась дальше, поднималась на подъемнике Ласерды, ехала на трамваях до Калсады, на автобусах - до самой Фейры-де-Сант-Ана, Грациозная негритянка Паула расплакалась над своим лотком с бейжу: Сгинь Вода больше не придет, не будет, как прежде, говорить ей замысловатые комплименты, любоваться ее высокой грудью, смешить ее своими не совсем приличными шутками.
На рыбачьих лодках приспустили паруса. Однако загорелые подданные Йеманжи не скрывали разочарования и удивления: как мог старый моряк испустить дух в постели в какой-то каморке на Ладейре-до-Табуан? Ведь Кинкас не раз заявлял решительно и с такой силой убеждения, что невозможно было ему не верить, - будто он не может умереть на суше, ибо только одна могила достойна его - бесконечные просторы моря, залитые лунным светом.
Когда он, приглашенный на пир по случаю сенсационного улова, в качестве почетного гостя бывал на борту какого-нибудь баркаса и из глиняных горшков поднимался ароматный пар, а бутылка с кашасой переходила из рук в руки, наступала минута, когда под рокот гитар в Кинкасе все громче начинала говорить кровь древних мореходов. Он поднимался, чуть покачиваясь под влиянием кашасы - это делало его еще больше похожим на моряка, - и объявлял во всеуслышание, что он старый морской волк. На суше, без судна и без моря он опустился, но не по своей вине. Он родился для того, чтобы ставить паруса, управлять баркасом и бороться с волнами в бурные ночи. Жизнь сломила его, а ведь он мог бы стать капитаном, в синей форме, с трубкой в зубах. И все же он остался моряком, для этого родила его мать, Мадалена, внучка капитана корабля. Прадед его был моряк, и, если ему сейчас дадут этот баркас, он сумеет вывести его в открытое море и благополучно прибудет не только в Марагожипе или Кашоэйру - это близко! а и к далеким берегам Африки, хотя ему никогда до сих пор не приходилось плавать. Ему нечего учиться мореплаванию, он знает все от рождения, это у него в крови. Если кто из почтенных слушателей сомневается, пусть скажет прямо... Запрокинув голову, он пил из бутылки большими глотками. Но моряки не сомневались: вполне возможно, что все это правда. Ведь мальчишки, слонявшиеся в порту и по побережью, знали море чуть ли не с рождения, и никто не удивлялся такому чуду.
И тут Кинкас Сгинь Вода торжественно клялся: только морю будет принадлежать честь присутствовать при его последних минутах. Не надо ему трех аршинов земли. Нет, ни за что! Когда придет его час, он выйдет в море, на свободу, он совершит плавание, которого так и не совершил в жизни, небывалый подвиг, беспримерный по смелости переход! И только так он встретит свою кончину. Рулевой Мануэл, самый храбрый из всех рыбаков, человек без нервов и без возраста, одобрительно кивал. Остальные выпивали еще по глотку кашасы и тоже не выражали никаких сомнений. Жизнь научила их верить в человека и его силы. Звенели гитары, воспевая ночи на море, полные соблазнов, роковую магию Йеманжи. "Старый моряк" пел громче всех.
Как же после всего этого могло случиться, что он, Кинкас, внезапно умер в комнате на Ладейре-до-Табуан? Невероятно! Рыбаки не соглашались этому верить. Кинкас Сгинь Вода любил дурачить людей, весьма возможно, что он и на этот раз всех надул.
Бурные партии в "порринью", "ронду" и "семь с половиной"[7] были прерваны игроки, ошеломленные вестью о кончине Кинкаса, потеряли к ним всякий интерес. Сгинь Вода был их главарем. Вечерний сумрак спускался на землю, как траурный флер. В барах, тавернах, у прилавков магазинов и лавчонок всюду, где пили кашасу, воцарились печаль и уныние по случаю невозместимой потери. Кто умел пить лучше Кинкаса? Он никогда не бывал пьян, и чем больше кашасы он вливал в свою глотку, тем яснее становился его разум, живее и остроумнее речь. Он обладал поразительной способностью безошибочно определять марку и место изготовления любого вина, умел различать малейшие оттенки цвета, вкуса и аромата. Сколько лет он не дотрагивался до воды? С того самого дня, как его прозвали Сгинь Вода.
В этой истории нет ничего особенно примечательного или волнующего. Но все же стоит ее рассказать, так как именно с того далекого дня прозвище Сгинь Вода навсегда пристало к имени Кинкаса. Как-то раз Киикас зашел в таверну одного славного испанца, по имени Лопес, что держит заведение неподалеку от рынка. Кинкасу как завсегдатаю разрешалось самому наливать себе вино, не пользуясь услугами официанта.
На прилавке стояла бутылка, полная чистой, прозрачной, отличной на вид кашасы. Кинкас налил себе стакан, сплюнул и разом опрокинул его в рот. Нечеловеческий рев, рев раненного насмерть зверя, огласил поутреннему тихий рынок, казалось, даже подъемник Ласерды зашатался на своем прочном фундаменте. То был вопль человека, которого предали и погубили:
– Сгинь, вода-а-а!
Подлый, мерзкий,, испанец, недаром о нем ходит дурная слава!
К таверне со всех сторон бежали люди: никто не сомневался, что там произошло убийство, посетители же таверны корчились от хохота. Об этом вопле - "Сгинь, вода!" - тут же принялись рассказывать повсюду: на базаре, на площади Позорного Столба, от площади Семи Ворот до мола, от Калсады до Итапоа. С тех пор все стали называть его Кинкас Сгинь Вода, а Пучеглазая Китерия в минуты нежности шептала ему:
"Сгинь Водичка".
А в самых убогих дешевых публичных домах, где бродяги, воры, мелкие контрабандисты и списанные на берег матросы находили в глухой ночной час кров, семейный очаг и любовь, где усталые от безрадостной торговли своим телом женщины жаждали хоть немного нежности, известие о смерти Кинкаса Сгинь Вода иызвало горькие, безутешные слезы. Его оплакивали, как самого близкого родственника, женщины вдруг почувствовали себя одинокими и беззащитными. Некоторые пожертвовали все свои сбережения, чтобы купить в складчину и положить на гроб самые прекрасные цветы Баии. Пучеглазая Китерия, окруженная рыдающими подругами, издавала душераздирающие вопли, разносившиеся по Ладейре-де-Сан-Мигел до самой площади Позорного Столба. Она вынуждена была искать утешения в вине и, то прикладываясь к бутылке, то снова разражаясь рыданиями, без конца восхваляла своего незабвенного возлюбленного... такого нежного и сумасшедшего, такого веселого и мудрого.
Стали вспоминать разные случаи, подробности, слова, в которых так хорошо видна была душа Кинкаса.
Разве не он больше двадцати дней ухажмвал за трехмесячным сынишкой Бенедиты, когда ей пришлось лечь в больницу? Ведь только что не кормил ребенка грудью... и пеленки менял, и купал малыша, и давал ему соску...
А совсем недавно, во время кутежа в доме свиданий Вивианы, разве не он, старый и пьяный, бесстрашно бросился на защиту Клары Боа, когда два молодых развратника, негодяи из богатых семей, хотели избить ее? А каким приятным гостем бывал он за большим столом в полуденные часы... Кто еще умел рассказывать такие забавные истории, кто лучше мог утешить в страданиях любви, словно отец или старший брат?
