Жанна Свет - Куба — любовь моя
Надо сказать, что ограничений в нашей детской жизни было чрезмерное количество. Одним из них был цвет чернил, который допускался в школе. Только фиолетовые чернила могли подтвердить, что я пишу лучшие сочинения в истории школы и в городе и что Бог наградил меня врожденной грамотностью. За безукоризненный текст, написанный чернилами крамольного цвета, ставили заниженную, как при наличии ошибок, отметку. Сами взрослые, видно желая доказать себе и окружающим, что они уже, в самом деле, взрослые, и диктат школы на них больше не распространяется, писали чернилами самых фривольных расцветок, которые только могли найти. Это меня и погубило.
Дело в том, что моей мечтой была китайская авторучка с золотым пером. Ручки эти были писком тогдашней моды, стоили, по тем меркам, дорого, — десятую часть минимальной зарплаты — и были для меня недосягаемой мечтой.
А у тетки моей такая ручка была! И тетушка, желая помочь мне получить пятерку, которая мною все равно уже была заработана годами каторжного труда на ниве получения знаний, принесла мне свою ручку, но посоветовала вымыть ее, как следует. Тетушка тоже вовсю доказывала свою взрослость и фиолетовыми чернилами не пользовалась категорически.
Вечер перед экзаменом прошел у меня весьма увлекательно и насыщенно: я эту проклятую ручку отмывала от разноцветных наслоений. На срезе они, наверное, выглядели, как обнажение осадочных пород. Я извела десятки литров горячей воды, мыло и соду, и ручка начала писать фиолетово.
Сочинение было написано. Но свою законную пятерку я за него не получила, а получила ненавистную четверку, которую я и за отметку-то никогда не считала, так как, по моему мнению, получать приличному человеку полагалось только пятерки, а работа, сделанная на четыре — это халтура и пораженчество.
Оценку мне снизили — правильно, Сигизмунд! — за цвет чернил. Бог ее знает, эту дурную ручку, что ей пришло в золотую голову, только на экзамене она стала писать синим цветом, а я в творческом экстазе этого не заметила.
Удар мне был нанесен сокрушительный! Выпускные экзамены только-только начались, медаль была необходима, как воздух, в конце концов, я всю свою недолгую жизнь шла к золотой медали, и вдруг такое — на основном письменном экзамене так срезаться! И за что?! Учительница моя сама понимала, что получилась неловкость, и фальшиво — бодро успокаивала меня тем, что я ведь все равно раздумала идти на журфак, а в техническом вузе отметка по русскому не имеет значения. Она заискивала передо мной при этом!
Как я могла ей объяснить, что медаль для меня была не только гарантией поступления в вуз, но — прежде всего — наградой за труд и упорство, признание моих человеческих качеств и оценка моего интеллекта, который я сама себе выстроила, как выстроила и всю себя? Это была моя Нобелевская премия за выживание в невозможных условиях, и она уплывала от меня, и не по моей вине, а потому что меня предал самый уважаемый мной человек. Предательство ее было таким наивно-открытым, настолько его не пытались замаскировать каким-нибудь красивым словесным камуфляжем, что я только смотрела молча, как она егозит, и не могла ни ответить, ни заплакать, ни убить себя.
Нет, я не слишком хвастаюсь своим умом. Я была очень умной девочкой. Даже те взрослые, которые понимали, что перед ними умный ребенок, не понимали — насколько.
Мне сразу стало ясно, что двигало моей названной матерью.
В те времена была принята практика перепроверки медальных письменных работ в Министерстве Просвещения. Касалось это только союзных республик: школам России доверяли больше. Особенно придирчиво перепроверяли учителей в Закавказье: ведь если даже диплом врача можно было купить, то какие проблемы могли возникнуть с выдачей медали не умеющему читать, но имеющему богатого и влиятельного отца, выпускнику? Вот и отправлялись работы сначала в ГорОНО, а потом в Баку, в министерство. Причем, понизить оценку в министерстве могли, а повысить — нет.
Если школу ловили на завышеннии оценок, мало не было никому. Вот моя гуру и струсила, вот и решила подстраховаться, не задумываясь ни на секунду, какие последствия это может иметь для меня.
А может быть, я не права? Может быть, она мучилась, прежде чем решилась дать мне оплеуху? Ведь понять, конечно, можно. Даже мы еще не были очень уж смелыми, а поколение наших родителей было напугано так, что все жили со страхом в копчике даже тогда, когда схоронили зверя, вселившего в них этот страх.
Эта четверка что-то убила во мне. До нее я жила и училась с азартом охотника, от которого никогда не уходила дичь. Все было так ясно и просто: я буду бешено учиться, становиться все умнее и профессиональнее, и в один прекрасный день прочту Нобелевскую лекцию. Наивно? Но ведь это внушали мне с детства — учись, честно работай — и получишь все. Не могла я не быть наивной: книжность моя тоже работала на это представление о жизни.
А жизнь оказалась дамой со своеобразным чувством юмора! И я поняла, что, в действительности, мы ничего не добиваемся, не зарабатываем и не заслуживаем. Мы только получаем. Если мы будем вести себя правильно, то нам что-нибудь дадут,… если захотят дать.
Что— то сломалось во мне. И не нужно говорить, что я оказалась слабой духом. Бывают потери, при которых никакая сила духа не помогает.
Я потеряла веру в ценность труда, ума и целеустремленности. Ужасно, что лишила меня этой веры, этой невинности, именно учительница литературы, которая на своих уроках внушала нам эту веру. Разве этого не достаточно, чтобы дрогнуть? Я — дрогнула.
Моих родителей поведение литераторши взбесило. Они всегда без восторга относились к нашей дружбе — ревновали, я думаю. То, что она натворила, только утвердило их в дурном к ней отношении.
Но истинную ярость они испытали, когда стало известно, что в минпросе поведением школы остались недовольны. «Что за глупые придирки, — якобы, сказали там, — вы зарубили талантливой девочке золотую медаль». Этот выговор получил огласку, потому что один из бывших учителей нашей школы работал тогда уже в минпросе, был не согласен с оценкой и даже поссорился из-за нее с моей учительницей, хотя были они давними и близкими друзьями. Он пытался склонить министерство к нарушению инструкции, но его «не поняли».
Пощечина, полученная мною, была тем унизительнее, что к финишу вышла еще одна девчонка из моего класса, и ее работу тоже рассматривали в министерстве.
Сам факт, что девица эта оказалась в числе претендентов на медаль, не делал чести советской педагогике. Эта моя одноклассница была фантастической дурой и не менее фантастической зубрилой. Она умудрялась выучивать все уроки наизусть! В нашем классе был вид спорта: следить по учебнику за ее ответом. Она молотила текст слово в слово, осечки не было ни разу. Конечно, такая память — феномен в своем роде, но умного человека, интеллектуала, ученого делает не память, вернее, не только память, не только способность удерживать в голове огромное количество информации. Есть некая неуловимая субстанция, отличающая просто способного человека от человека талантливого. В этой девочке не было даже субстанции способностей. Учителя кривились и морщились, скрипели и кряхтели, но вынуждены были ставить ей пятерки. Та же литераторша, оправдываясь за поставленную зубрилке пятерку, говорила: "А что можно сделать? Она выучила наизусть учебник и написала это в сочинении! За что снижать отметку? ГорОНО не поймет! " Я была унижена дважды: мою работу не только оценили не по достоинству, но — ниже, чем заведомую халтуру. Пощечина стала плевком в лицо.
Надо ли говорить, что я по школьным учебникам не училась с девятого класса. Я даже не знала, что в них написано. К концу учебного года страницы оставались склеенными. В ход шли учебники для вузов и разные дефицитные пособия, за которыми приходилось долго гоняться и конспектировать, чтобы передать дальше, а самой учиться по конспектам. Все мои друзья учились так же. Все были умными и развитыми, все «шли на медаль», как тогда говорили, и вот все срезались, кроме этого недоразумения.
В министерстве ее сочинение вызвало раздражение. «Почему школа, не уважая занятость работников министерства в период выпускных экзаменов, недостаточно серьезно провела отбор кандидатов на получение медали? Нет ли здесь протекционизма?»
Школу заподозрили в том, от чего она пыталась откреститься, опуская меня. Но бог все видит и периодически наказывает! За что боролись — на то и напоролись. Зубрилке снизили оценку, ей поставили три. Медаль, таким образом, получила одна я. Серебряную. Второй сорт.
Радости не было. Ничего не было. Было пусто.
Мое новое понимание жизни получило подтверждение. Я не уважала зубрилку. Но я знала, что такое учеба, какой это каторжный труд, и ее способность к такому труду вызывала невольное уважение. А с ней поступили не лучше, чем со мной: все десять школьных лет давали то, что она, может быть, и не заработала, приучили к неверной самооценке, внушили надежды, а потом, разом, эти надежды отняли. Мы ничего не добиваемся, ничего не зарабатываем — мы получаем то, что нам соизволят дать. Но соизволяли так редко!
