Глеб Шульпяков - Цунами
Уселись на веранде с видом на фонтан, где плавала похожая на крысу рыба. После кофе со свежим соком она повеселела.
– Как в деревне, – постучала по дощатой стенке.
За перегородкой гудел и звенел Бангкок. В утреннем городе трещали стаи невидимых мотоциклов, истошно выла в трафике сирена, щелкали по голым пяткам тысячи шлепанцев. Доносилась речь – тайская, английская, русская. В общий гул, который повис над городом, вплеталось множество домашних, отчетливых и выпуклых, звуков – звона посуды и колокольчиков, шипения масла на сковородке, шарканья ложки по стенкам.
Слышно было даже, как стрекочет швейная машинка.
В город она вышла в белых льняных шароварах. Купила их перед отъездом, очень гордилась. Торговки медными членами восхищенно разглядывали красные маки на ягодицах, пробовали материал на ощупь, снизу вверх улыбались.
Изображая смущение, она разводила руками.
– Ну что они хотят от меня? Скажи им!
И победно:
– Вот что значит – “Кензо”!
В стеклянном закутке с картой мира на стенке я оформил маршрут.
Просто ткнул пальцами в нужную точку, назвал даты – и через минуту принтер выплюнул распечатку, билеты.
– Ночь в поезде, первый класс. Затем корабль, к обеду на острове.
Пока разбирался с маршрутом, она успела накупить фруктов. Позировала мне с этими /елочными игрушками/. Время от времени у обочины тормозил рикша с мотором, тук-тук, и водитель с морщинистым, как тыква, лицом молча смотрел на меня.
Я вдруг вспомнил мужика, которого однажды встретил по дороге из школы. Он тащил пухлый портфель, а в другой руке сетку. Авоську, набитую недозрелыми ананасами. То есть я не знал, что это ананасы, и как дикарь пялился. Помню, один из них, поменьше, свесился из прорванной ячейки, а я шел и думал, может, он вывалится, упадет на землю – или мужик вдруг умрет и упадет тоже.
Тогда можно подобрать, попробовать.
Не вывалился, не умер.
“Вот ведь какая штука!” – Я откинулся на лавке.
“Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла, испарилась. И мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из памяти. Тащит сетку с ананасами и тащит. Тащит и тащит”.
Остаток дня слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где от курений щипало глаза. Около ступы в монастыре распугали свору кошек.
Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, а под вечер, который наступил по-театральному внезапно, забрели в квартал, где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах.
Но и монастырь кончился так же незаметно, как и начался. Просто перешел, перетек в другой квартал, в котором горели фонарики, играла в кафе музыка.
Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями.
Под ногами давно уже лежала не улица, а настил, сходни. Хлюпала и переливалась под настилом вода.
Наконец улочки расступились. Темная вспученная река, отражая огни гигантского моста, шла вровень с набережной и колыхалась, маслянисто мерцала.
– Смотри! – Она махнула рукой.
По реке скользили большие черные гнезда. Лавируя между ними, шел катер, мотая голой лампочкой. На том берегу виднелись крыши большого храма. В адских отблесках заката я разглядел огромную золоченую статую лежащего Будды.
Жена разрезала дыню, в воздухе растеклось сладкое зловоние.
Я снова вспомнил мужика с ананасами – а внутри все похолодело, сжалось.
“Сколько призраков живет у меня в голове?”
Впившись в мучнистую мякоть, я увидел взгляд Будды.
Он смотрел насмешливо, лениво.
Как будто знал все, что со мной случится.
11
В театре у моей жены имелся закадычный приятель. Давний, еще со времен “Детфильма”, кореш. На актерских посиделках он обычно верховодил. Часто оставался у нас ночевать, чтобы не ехать через весь город. Тогда они с женой до утра перешептывались. Хихикали, вспоминая Торжок, где проходили съемки. Тех, из киношного класса – кто и кем стал в жизни.
Чтобы не мешать мне, она часто перебиралась к нему на диван, но мысль, что между ними может что-то быть, ни разу не приходила мне в голову.
Странно, что настоящее имя из памяти стерлось, исчезло. Или не существовало? А вот прозвище в театре носил он забавное.
“Сверчок”, так его называли.
Много лет он играл эту роль в “Буратино”. От природы тощий, невесомый, он превращался в насекомое, когда костюмеры застегивали на нем облегающее трико. “Буратино” шел с аншлагом много лет. За это время дважды уходила в декрет Мальвина. Умерла Черепаха, окончательно спился Пудель. А Сверчок продолжал пиликать на скрипке.
История сценической неудачливости этого актера невероятна и смешна.
По-театральному, анекдотично – да и закончилась она тоже эффектно, смачно. Поскольку в Таиланде мы очутились не без его помощи.
Все началось со старого, полусгнившего спектакля о революции. В академических театрах такие постановки шли до победного, разваливаясь на глазах у публики. Как правило, вводили туда молодых артистов, многие из которых с трудом понимали, о чем вообще речь в пьесе.
Диалог рабочих происходил у доменной печи, Сверчок швырял уголь в топку. И однажды, не рассчитав массы, упал в очаг вместе с лопатой.
Зал ахнул, сталевары замолчали. Доигрывали второй акт, раскидав реплики между собой. “Он бы казал, что…” – так начинались мизансцены.
Другой раз он опростоволосился в спектакле о войне. Молодежь, ряженная в немецкую форму, погибала в партизанской засаде. Круг во время перехода увозил “трупы” за кулисы. Однако Сверчок не рассчитал и “умер” на авансцене.
Когда свет зажегся, в красном штабе лежал эсэсовец.
Но самый сюрреалистический эпизод случился с ним в классической постановке.
Визитной карточкой нашего театра считалась постановка по одной из пьес Уильямса. Много лет подряд тут заламывали руки народные артисты, вдвое, а то и втрое переросшие своих героев. Помимо звездных ролей в пьесе имелись “матросы, проститутки и другие посетители бара”. Обычно этот контингент играли выпускники – считалось престижным даже такое участие в легендарной постановке.
Однако Сверчку досталась роль совершенно невероятная. Он играл тень тапера.
Пианино стояло в подложе, ни Сверчка, ни инструмента зал не видел.
Однако во время сцены в баре, когда звучала фонограмма, ткань подсвечивали, и на ней появлялась тень тапера.
Он ходил на спектакль два или три года. Пробирался в угол, сдувал пыль. Садился за инструмент. Ждал, когда начнется фонограмма, а потом играл беззвучные сюиты, симфонии. Мелодии, которые роились у него в голове.
Однажды во время спектакля в подложу зашел осветитель – проверял сети или менял лампы, не знаю. И наткнулся на Сверчка, который торжественно сидел за инструментом.
Осветитель был пьян, испугался. Сверчок замахал на него руками.
“Да мы уже год не зажигаем”, – пятился парень.
…Он отыграл сцену как обычно, а потом поднялся в репертуарную часть, где ему сказали, что роль тапера действительно сокращена.
“Извините, что забыли предупредить”.
Больше он в театре не появлялся. Да и вообще пропал из виду – не звонил, не приходил в гости. Съехал с квартиры, в которой к телефону стали подходить чужие люди. Исчез, растворился в московском воздухе.
А спустя пару лет позвонил и пригласил нас в гости.
Теперь он жил в большом доме на углу Клементовского переулка, в
Замоскворечье. Старинный фасад украшал медальон “Крепи оборону
СССР”, “двуспальную” дверь венчала мужская маска из гипса. Мы вошли в подъезд, поднялись к шахте. У лифта нервно жал на кнопку какой-то тип, и я с удивлением заметил, что его лицо как две капли похоже на эту маску.
Вспомнив про клаустрофобию, жена потащила меня пешком. На последнем этаже мы снова встретились, тип уже трезвонил. Двери, его и наша, открылись одновременно. Краем глаза я увидел, что мужчину встречает абсолютно голая, на каблуках, девушка. На секунду наши взгляды встретились, она улыбнулась, откинула челку.
Спряталась, пропуская мужчину, за створку.
Я шагнул в дверь напротив.
Квартира представляла собой огромную комнату со скругленной стеной и окнами-иллюминаторами. На полу валялись циновки, лежаки. Пара светильников в углу, на стенах. Пахло благовониями или марихуаной.
Тренькала музыка.
Хозяин сидел в углу на подушках за чаем. Даже в полумраке было видно, насколько он изменился. Прежде подвижное, гуттаперчевое лицо превратилось в маску. Стало смуглым, невозмутимым; каким-то глиняным. Когда жена его целовала, я даже испугался, что нос или ухо вообще отколются.
Говорил он мало, странно растягивая звуки. Рассказал, что у него магазин; что продает мебель. Мебель возят из Таиланда, в основном плетеные кресла и ширмы. Клиенты из дизайнеров, берут под оформление богатых квартир. И что дело давно налажено, поэтому в Таиланде он чаще на отдыхе, а не по бизнесу.
![Морли Каллаган - Подвенечное платье [Сборник рассказов]](/uploads/posts/books/237639/237639.jpg)
![Морли Каллаган - Подвенечное платье [Сборник рассказов]](/uploads/posts/books/237716/237716.jpg)