Роберт Шнайдер - Сестра сна
Он словно врос в каменный уступ, на котором стоял, и Зефф вынужден был силой стащить его и увести оттуда.
Основываясь на этом наблюдении, мы можем утверждать, что чудо не грянуло как гром среди ясного неба, но возвещало о себе исподволь, можно сказать, по-человечески.
Камень звал. Элиаса тянуло вниз. Он потихоньку спустился по лесенке и через гумно пробрался в насыщенный теплыми парами хлев. От него шла тропинка, не видная из окон дома. И все-таки он пустился бегом, бежал до тех пор, пока не почувствовал себя вне досягаемости родительского ока. Присвистнув от радости, он чуть не кубарем покатился вниз, к руслу. Но Зефф, который раскидывал навоз на соседнем хуторе, видел мальчика. Видел крошечную человеческую фигурку на белом полотне поля. Видел, как, петляя, катилась она к опушке. Зефф воткнул вилы в мерзлую землю, сложил ладони рупором и собрался гаркнуть ободряющее слово, но передумал. Ему не хотелось нарушать радостное одиночество ребенка. Зефф уперся взглядом в темную стену леса, за которой исчез мальчуган. Потом схватил вилы и с силой, даже с яростью вонзил их в дымящуюся кучу навоза. «Проклятье! С малышом-то неладно!» И ком, поддетый вилами, полетел под гору дальше, чем другие.
Так и шел он, этот странный ребенок, стараясь не оступиться на заиндевелой земле. Он брел уже полчаса или больше, карабкаясь по камням, умело обогнул первый водопадик, потом второй. Он не раз останавливался на своем пути, так как не мог насытиться звонким падением колючих снежинок, бесконечным потоком скользивших вниз. В каком-то озорном вдохновении Элиас поддевал снег носками своих тяжелых, громоздких башмаков. И снежный паст разлетался облаком искрящихся брызг, наполняя воздух таким разнообразием шорохов и щебетаний, какого Элиасу еще не доводилось слышать. Даже чудесный перезвон снежинок, поразивший его в ту ночь, не шел в сравнение с этим грандиозным концертом.
И Элиас брел все дальше и дальше. Он подтягивал свои штанишки, все выше запрокидывал голову и глубже надвигал на глаза фетровую отцовскую шляпу. Эту шляпу он когда-то случайно надел и больше не желал расставаться с нею. Впоследствии, тревожными ночами, он вытаскивал эту шляпу из пустого мешка и жадно принюхивался к ней, покуда не обретал покоя. Она пахла потом, волосами и хлевом. Эта была шляпа, в которой отец работал в хлеву.
Чем ближе подходил Элиас к камню, обточенному водой, тем беспокойнее билось сердце. Мальчику казалось, что шум его шагов, его дыхание, шорох снега, жалобный треск сучьев, журчанье воды подо льдом Эммера да и все, что было вокруг, постепенно наваливалось на него всей своей мощью и встречало нарастающей силой звука. Когда Элиас вскарабкался наконец на каменистый выступ, он услышал гром, исходящий из его собственного сердца. Вероятно, ему как-то открылось грядущее, поскольку он вдруг запел. А дальше произошло чудо. В тот же день пятилетний Элиас услышал Вселенную.
Между тем голова у него опять замерзла, и он натянул шляпу, еще глубже нахлобучив ее. И это так ударило по барабанным перепонкам, что, оглушенный, он помимо воли сполз с уступа и полетел в снег. Последнее, что он увидел перед собой, был клок окровавленных светлых волос. Во время падения слух обострился еще больше.
Маленькое тело приняло вдруг иной вид. Глаза вылезли на лоб, затопили собой ресницы и расширились до самых бровей. И пушок бровей приклеился к слезящейся сетчатке. Радужки расширились и окрасили собой белки глаз. Их естественный цвет, меланхолически-зеленоватый, цвет дождевой капли, исчез вовсе и сменился густой отвратительной желтизной. Шея ребенка утратила всякую подвижность, и, чувствуя острую боль, он уперся затылком в жесткий снег. Позвоночник изогнулся дугой, надавил на живот, и из давно затянувшегося пупка поползла струйка крови. Лицо ребенка было ужасно, будто его исказили такие вопли от нестерпимой боли, какие только могут издавать люди и твари, живущие на этой земле. Челюсти подались вперед, а от губ остались две узкие бескровные линии. У ребенка один за другим выпали зубы, так как десен уже не было, и трудно понять, как он еще ухитрился не задохнуться. Потом, как это ни чудовищно звучит, у малыша напрягся членик и ранняя сперма, перемешанная с мочой и кровью, тонкой струйкой согрела промежность. В эти страшные мгновения тело Элиаса разом выбросило все выделения, от пота до экскрементов, в необычайном количестве.
То, что он слышал потом, было черным громом сердца. Гром сегодня, гром завтра. Видимо, у него пропало ощущение времени. И мы не беремся установить, как долго Элиас пролежал на снегу. По человеческим меркам, может быть, минуты, а по Божественным, возможно, целые годы, иначе как еще объяснить одно примечательное обстоятельство.
Шорохи, шумы, звоны и все звуки вообще явились ему с такой ясностью, как еще никогда в жизни. Элиас не просто слышал, он видел звуки. Видел, как непрерывно сгущается и вновь редеет воздух. Он заглядывал в бездны звуков и созерцал их гигантские горы. Он видел гудение собственной крови, шуршание волосинок, зажатых в кулачке. А дыхание разрывало ноздри таким пронзительным свистом, что ураганные суховеи казались рядом с ним легким шорохом. Соки и кислоты желудка, бурля и клокоча, сливались друг с другом. В кишечнике что-то ворковало на множество голосов. Газы копились, шипели и с треском разбегались, костные ткани вибрировали, и даже влага глаз содрогалась от глухих ударов сердца.
И еще раз раздался вширь круг, обнимаемый его слухом, и, точно огромное ухо, стал растекаться вокруг того места, где лежал мальчик. Слух простирался на сотни миль к глубинным ландшафтам, слух достигал удаленных на сотни миль областей. Из звуковых кулис его собственного тела с нарастающей скоростью появлялись куда более внушительные звуковые декорации, картины невиданной красоты и жути. Звуковые грозы, бури, моря и пустыни.
В этой чудовищной массе звука Элиас моментально узнал стук сердца своего отца. Но сердце отца билось так неритмично, настолько не совпадая с его собственным пульсом, что если бы Элиас не лежал без сознания, он бы пришел в отчаянье. Однако Бог был беспределен в своей жестокости и не прекращал испытаний.
Потоками невообразимой мощи стихия звука и шума обрушивалась на ребенка. Тут было все: беспорядочный грохот сотен сердец, треск костей, журчание крови в бесчисленных артериях, сухое трение сомкнувшихся губ, скрежет и щелканье зубов, невероятный звуковой сплав икоты, кряхтения, глотания слюны, кашля, сморкания и отрыжки, бульканья студнеобразных желудочных соков, громких всплесков мочи, шороха волос на голове и еще более дикого шороха, производимого звериными шкурами, глухого шуршания одежды, трущейся о кожу, тонкого пения испаряющихся капель пота, мышечной дрожи, крика крови, напрягающего жилы животных и людей, не говоря уже о безумном хаосе голосов и звуков, производимых людьми и всякими тварями на земле и под землей.
И все глубже проникал он слухом в этот гомон, гвалт, в перебранку голосов и шептаний, в пение и стоны, в рев и вой, плач и рыдания, в пыхтение и вздохи, шорох и чавканье и даже в то внезапное молчание, когда на самом деле голосовые связки еще продолжают вовсю вибрировать от звука только что произнесенных слов. И даже гудение мыслей не укрывалось от слуха ребенка. Круг доступных ему звуков постоянно расширялся и доносил до него все более красочные звуки.
Начался неописуемый концерт шумов и звуков, издаваемых всеми тварями и всей природой с ее неисчислимыми солистами. Мычание и блеяние, фырканье и ржание, звяканье сбруи, шлепки коровьих языков по глыбам соли, взмахи и щелканье хвостов, хрюканье и трели, выхлопы и рулады кишечных газов, хрумканье и лузганье, писк и свист, лай и мяуканье, гогот и карканье, щебет и трепет крыльев, шуршание скребущих землю когтей…
А взгляд его уходил все глубже и дальше. Элиас видел обитателей моря: пение дельфинов, грандиозные раскаты предсмертной жалобы китов, аккорды неисчислимых рыбьих косяков, писк планктона, стрекот икрометания. Он видел гром водопадов, разломы горных пород, слепящее клокотание лавы, говор приливов и отливов, шипение огромных масс воды, пожираемых солнцем, рокот, треск и бормотание неисчислимых облачных хоров, звуковые переливы света… Да разве передашь это словами!
О последнем же звуке можно сказать, что в силу своей хрупкости он должен был потонуть в шуме Вселенной. Но он держался и не пропадал. Шел он от Эшберга. Это было глухое биение сердца еще не рожденного ребенка, эмбриона, зародыша будущей женщины. Элиас забыл потом все, что видел и слышал, но этот звук забыть уже не мог. Это билось сердце существа, предназначенного ему самой вечностью. Это билось сердце его возлюбленной. Трудно себе представить, как вынес он этот неотразимый ритм, и трудно поверить, что Элиас не сошел от него с ума.
Будь он обычным человеком, он попросту оглох бы. Уму непостижимо, что слух его нисколько не пострадал, во всяком случае нам неизвестно о каких-либо пагубных для слуха последствиях этого происшествия. Видно, Господь еще не выпустил его из рук своих.
