Юстейн Гордер - Дочь циркача
Я представлял себе, что в стране снов его кому-то недостает. Может быть, этот человечек тоже бежал от жены и детей, или за недостойное поведение его выгнали из сказки, в которой он жил. А возможно, он просто переходил из одной действительности в другую. Мне было интересно, не пробирался ли мой человечек обратно в страну снов, пока я спал. Я бы этому не удивился, потому что сам попадал во сне в ту страну. Меня удивляло другое: как он мог разгуливать по нашей квартире среди бела дня?
* * *В нашем классе только у меня одного родители были разведены. Правда, отец одной девочки был коммунистом, а отец Ханса Улава сидел в тюрьме.
Я не находил ничего особенного в том, что отец с мамой были в разводе. Я любил бывать с каждым из них, но не одновременно. Кроме того, думаю, я получал больше подарков к Рождеству, чем другие дети. Я всегда получал два рождественских подарка. Мама даже тут не могла договориться с отцом, напротив, нужно думать, они состязались, стараясь перещеголять один другого. Друг другу они никогда ничего не дарили.
Отец брал меня смотреть состязания конькобежцев и прыжки с трамплина. Он знал время каждого спортсмена и особенно стиль. Не его вина, что я стал таким, каков есть. Мы были на Холменколлен и смотрели выступления трех «Т»: Туральфа Энгана, Турбьёрна Иггесета и Тургейра Брандцега[9]. Они прыгали еще до Вирколы[10]. Это было легко. Прыгать до Вирколы мог каждый дурак.
Когда мне было восемь лет, мы с отцом поехали на датском пароме в Копенгаген. Мы пробыли в Копенгагене только один вечер, но зато весь его провели в Тиволи. Я бывал в увеселительных парках и до этого, но копенгагенский Тиволи не имел ничего общего с Тиволи Ивара у нас в Тёйене. Я чувствовал себя туристом из отсталой страны. И с ужасом представлял себе, что датские дети подумают о норвежцах, если посетят Тиволи Ивара в Тёйене.
Отец был в прекрасном настроении, наверное, он гордился тем, что ему удалось увезти меня из страны, подальше от матери. На пароме он по-мужски сдержанно сказал, что маме будет полезно несколько дней пожить одной. Это была неправда, я чувствовал, что ей очень бы хотелось съездить со мной в Копенгаген, но об этом не могло быть и речи после того, как отец уже объявил, что в Копенгаген я поеду с ним. Думаю, отец понимал, что я предпочел бы посетить Тиволи с матерью. Мы бы ходили среди всех этих людей и рассказывали друг другу, что нам больше всего нравится и о чем мы думаем. Мы с мамой часто думали одинаково. Или просто сидели бы в кафе и болтали.
Карман у отца был набит датскими деньгами, и он хотел, чтобы мы покатались на автомобильчиках, на поезде привидений, на карусели, на американских горках, на колесе обозрения и проехались по туннелю любви. Мне было всего восемь лет, но я уже стыдился того, что еду с отцом по туннелю любви, к тому же у него плохо пахло изо рта. Мне было неприятно сидеть с ним в маленькой лодочке и слушать искусственный щебет птиц в туннеле, украшенном бумажными цветами и расписанном пастельными красками. Надо думать, отца это тоже изрядно смущало, во всяком случае, он все время молчал. Я боялся, что он вдруг обнимет меня или скажет, что здесь красиво: черт побери, как здесь красиво, Петтер, правда? Самое ужасное, я не сомневался, что именно это ему сейчас и хотелось сделать, он просто не смел обнять меня за плечи, понимая, что мне это не понравится. Может быть, именно поэтому мы оба молчали.
Я покатался на всех аттракционах, главным образом ради отца. Самому мне больше хотелось просто ходить по Тиволи и разглядывать все, что там было. Я решил разглядеть все вплоть до самой крошечной лотереи и палатки, торгующей колбасками. С первой минуты я уже знал, что это посещение потребует от меня потом напряженной работы, оно меня вдохновило. Я думал, что как только вернусь домой, открою у нас лучший в мире Тиволи. К тому времени я уже перестал рисовать и потому старался точно запомнить, как все было устроено. В конце концов мне удалось составить точное представление о копенгагенском Тиволи, но я был вынужден зарисовать его мысленно, заучить все наизусть. Мне было довольно трудно сосредоточиться, потому что время от времени приходилось смотреть на отца и отвечать на его вопросы, мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я недоволен поездкой. Перед самым уходом я выиграл красного плюшевого тигренка. Я отдал его какой-то плачущей девочке. Отец решил, что я добрый мальчик, он не понял, что красный плюшевый тигренок мне просто ни к чему. Если бы мама увидела, что я выиграл, она бы умерла от смеха.
Еще в Тиволи я сконструировал поезд-привидение, начиная от качающихся скелетов и кончая привидениями с чудовищами. Но я также поместил в туннель и живого человека, обычного человека в шляпе и пальто, он мог бы стоять там и есть, к примеру, морковку. Мне казалось, что едущие в поезде должны закричать от страха, когда вдруг увидят в туннеле самого обыкновенного человека.
В некоторых случаях вид человека может испугать не меньше, чем вид призрака, во всяком случае в туннеле с привидениями. Призрак — это фантазия, а если в фантазию попадет что-то реальное, это пугает не меньше, чем явление духа в реальной действительности.
Я очень испугался, когда в первый раз увидел маленького человечка с бамбуковой тростью наяву, а не во сне, но вскоре привык к нему. Если бы неожиданно из леса выглянул эльф или тролль, мы бы, конечно, струхнули, но рано или поздно привыкли бы к ним. Ничего иного нам бы не оставалось.
Однажды мне приснилось, что я нашел кошелек с четырьмя серебряными долларами. Я бы страшно удивился, если бы, проснувшись, обнаружил этот кошелек в своей руке. Мне пришлось бы попытаться убедить себя, что я сплю и должен проснуться еще раз.
Мы думаем, что бодрствуем, когда видим сны, но мы знаем, что бодрствуем, когда не спим. Я придумал теорию, что маленький человечек с бамбуковой тростью спит где-нибудь в стране снов и ему только снится, что он попал в нашу действительность. Уже там, в Тиволи, я был значительно выше его. Я начал звать его Метром, поскольку он был не выше метра.
Я ничего не сказал отцу об этой поездке, жаловаться мне было не на что. Наверное, несправедливо, что все мое вдохновение досталось маме, она все больше ревновала меня к отцу, потому что он повез меня в Копенгаген.
— Ты просто заразился этим Тиволи, — сказала она спустя несколько дней после моего возвращения.
— Мне кажется, что в прежней жизни я был большим Тиволи, — вырвалось у меня.
Мама засмеялась.
— Ты хочешь сказать, что в прежней жизни работал в большом Тиволи? — спросила она.
Я покачал головой и уточнил, что сам был большим Тиволи.
* * *В детстве мальчишки часто лупили меня. Отец меня никогда не бил, мама тоже.
Думаю, это потому, что они были в разводе. Живя в разных квартирах, они никогда не могли договориться, какие из моих проступков заслуживают наказания. Мама понимала, что, тронь она меня хотя бы пальцем, об этом тут же узнает отец. Случалось, я звонил отцу и просил у него разрешения лечь на час или на два позже, чем того требовала мама. Он всегда вставал на мою сторону, зная, что одним своим словом может обрадовать меня и досадить маме, это доставляло ему удовлетворение. И когда мне требовалось больше денег, чем мне дала бы мама, я тоже звонил отцу. Он никогда на меня не сердился. Виделись мы с ним один раз в неделю. Нам казалось, что этого достаточно.
Доставалось мне от мальчишек в школе, но гордиться им было нечем: я не отличался ни завидным ростом, ни силой. Они звали меня Петтер Паук. Когда я был помладше, мы с отцом ходили в Геологический музей и видели там кусок янтаря, внутри которого застыл древний паук, ему было много миллионов лет, и однажды я рассказал про этого паука на уроке. Мы как раз изучали электричество, и я объяснил классу, что слово «электричество» происходит от греческого слова elektron, что означает «смола», то есть «янтарь». С тех пор я и получил прозвище Паук.
Хотя я и не вышел ростом, язык у меня был как бритва. За это мальчишки меня и били. Особенно здорово я огрызался, когда поблизости были взрослые или я собирался сесть в автобус либо же запереть за собой дверь подъезда. Иногда на меня находило такое вдохновение, что я забывал о завтрашнем дне. Я тогда даже не подозревал о существовании такого феномена, который сегодня называют «планированием на перспективу», и мне было некогда подумать, чем все может для меня обернуться. Ведь я встречался с мальчишками каждый день. И не всегда рядом оказывались взрослые.
Я умел лучше постоять за себя, чем мои ровесники, и еще я лучше всех умел рассказывать всякие истории. Мне было легче находить нужные слова и выражения, чем ребятам, которые были даже на три или четыре года старше меня. Из-за этого я часто ходил в синяках. В то время никто не считался со свободой слова. В школе нас учили правам человека, но нам никогда не напоминали, что свобода слова не ограничивается ни для детей, ни среди них.
