Олег Радзинский - Светлый ангел
Иногда учительница била их книгой по голове. У нее были странные уши — словно два цветка по бокам головы. Светошников не помнил ее лица, только уши.
Он тогда был не таким. Был обычный дурак. Учительница звала их «дебильчики». Она о них так и говорила:
— Опять мои дебильчики ничего не сделали.
Светошникову нравилось, что она их так ласково зовет. Потом Альтин объяснил, что это плохо, как дурак. Светошников долго не верил: дурак звучало жестко, а дебильчики — мягко, ласково. Ему нравилось.
Он стоял у лестничного проема и смотрел вниз. Домой идти не хотел: боялся, что мать в тот день трезвая — деньги она еще в начале месяца пропивала. Трезвая, мать была злая и могла начать драться. Она его била нечасто, но долго и всегда молча. И кричать не разрешала: так и молчали оба, пока мать не уставала и шла на кухню есть хлеб. Светошников тогда коротко плакал и тоже шел есть.
Он и не прыгнул вовсе: стоял и смотрел в проем. Четыре этажа. А потом понял, что падает — долго, медленно. Было хорошо видно лестницу и других: кто поднимается, кто вниз бежит. У какого какой портфель.
Казалось, он летел больше часа. Внизу его ожидало мерцающее марево, какое он теперь видел во снах. Он в него и шагнул через перила тогда. Сам не понял, как получилось. Мерцание его подхватило и чуть-чуть покачало перед тем, как опустить на кафельную плитку. И все. Даже больно не было. Встал сам. И упал сразу. И только тогда Светошников услышал, как вокруг кричат люди. До этого — пока падал — было тихо.
После того он начал видеть, что у кого внутри и что делать нужно. Оно само появилось, он и не удивился даже. Словно так и должно быть. Поначалу Светошников увидел это в больнице, где его целую неделю держали, хотя ничего у него не болело. Зато он видел, как болит внутри других, и понимал, что врачи делают не так.
Рядом в палате лежал старик, у которого слева от груди в красном мешочке жила плохая кровь. Старику нужно было перед утренним светом посидеть на корточках, а когда воздух начнет наполняться прозрачным, быстро начинать тереть левой ладонью от живота вверх. Тогда кровь посветлеет, и темный паук внутри отпустит мешочек, который уже еле-еле пульсировал.
Светошников сказал про то матери, когда она пришла в четверг (там в другие дни не пускали). Со стариком он разговаривать боялся. Мать сначала не слушала, а когда поняла о чем он, заплакала. Пришла медсестра, и мать ей долго жаловалась, что Паша стал совсем дурачок, и раньше-то умным не был. Но теперь, может, дадут пенсию по инвалидности.
Сестра покивала и ушла. Когда она выходила, Светошников посмотрел на нее сзади и вдруг понял, что отец с ней маленькой делал что-то, что она никак не может забыть. Оттого у нее по утрам и дыхания нет. Он сразу знал, как это вылечить: идти от солнца в другую сторону и через каждый следующий шаг бить лодыжкой по лодыжке, словно хочешь свою же ногу подбить. Только руки надо держать в стороны, будто ждешь, чтоб обняться.
Иначе не сработает.
Говорить медсестре он об этом не стал. Боялся — побьет.
С той поры Светошников начал видеть. Мир вокруг оказался совсем другим. Светошников сначала не верил, что остальные не понимают, как все устроено он думал, что это он раньше не видел, как все на самом деле, и оттого его дразнили и в школе, и во дворе. Выходило наоборот: только он один все и видел. А другие, как слепые, ходили вокруг и понять не могли, что и почему. Ни внутри себя, ни снаружи.
Светошников теперь знал, что утренний туман делает худых больными, а толстые наливаются водой оттого, что у них между животом и грудью как кусок ваты, который воду держит и не дает ей уйти. Он видел мысли людей и мог сказать, какого они цвета. Светошников понимал, что заря никогда не приходит одна, всегда две зари: одна — для тех, у кого глаза светлые, другая — для остальных. А от вечерней простуды надо бумагу мелко нарвать, на пол бросить и оставить лежать до утра.
Все это было просто и понятно, как отчего дождь льет: звезды плачут, что мы их не любим. Альтин его годами выспрашивал, как Светошников видит, что видит как знает, что знает. Светошников не мог ничего объяснить: когда дышишь, не думаешь, как дышать. Дышишь и все.
Только сила его теперь подходит к концу. Слишком долго хорошо было. Не задаром же. Пора расплатиться.
Светошников посмотрел на экран телевизора под потолком, где девушка билась на мечах с другими. Он знал: она их победит, но потом все равно прыгнет в пропасть. Так и он: тогда не долетел, а сейчас время.
Или обойдется?
6Искать Светошников начинал из разных мест: надеялся, что по-разному и получится. Глупо, конечно: все одно приведет куда нужно. Так, с собою в прятки играл.
В этот вечер радость внутри кольнула болью на набережной, под Павелецким мостом. Боль превратилась в звук и повела Светошникова сквозь суету спешащих машин. Радость стала музыкой — снова лютня. Светошников понимал: от нее не спрятаться — она ж внутри.
Он уже ездил часа три к тому времени, застревая в вечерних московских пробках. Понятно было, что в конце его выведет к Неопалимовскому переулку. Но самому туда ехать нельзя: надо знака ждать.
Нечего спешить.
Он пришел в переговорную сегодня утром, задолго, хотел там один посидеть. Почувствовать, что нужно. Может, мебель другую, или что переставить. Или что принести.
Эту переговорную он выбирал сам. Она была меньше, чем та, где встречались в прошлый раз. Ему и нужна была комната поменьше, чтобы ее быстрее пропитать красным. Что красным, Светошников знал точно. Видел. Это без ошибки.
Узколицый не появился: вместо него была молодая женщина с ненужными глазами. Другой, с толстым голосом, назвал ее имя, и Светошников неожиданно запомнил. Он раньше имен не помнил — ни к чему было. А тут — сразу. Он насторожился: не так.
Светошников просмотрел ее внутри: ничего особенного, прозрачная. Не болеет ничем сильным. Женщина как женщина — никакая.
Разве что за правой глазницей у нее жила обида на мать. Что там между ними произошло, он смотреть не стал — времени нет. Да и не важно. Он бы почувствовал, если нужно поглядеть.
Они уселись, и Светошников перестал слышать: у него работа была. Он собирал красноватую краску из голоса Альтина и пропитывал ею воздух в комнате. Чашки он еще утром попросил красные, и люди напротив пили из новых красных чашек.
На столе перед ними лежали остро-оточенные красные карандаши.
Светошников видел, как нужный цвет заполняет глаза сидящих с другой стороны стола. Скоро они внутри заснут и на все согласятся. Снаружи человек как прежний: говорит, смеется, а внутри спит. Такого можно заставить делать что угодно — надо лишь правильный цвет подобрать. Светошников знал: для этих красный — правильный.
Цветом наполнять — самое сложное. Много силы уходит. Зато потом что угодно с человеком делай. Полностью наполнять нельзя — не проснутся. У него однажды случилось. Он ту девушку до сих пор помнил. У нее — где сердце — был колокольчик и звонить перестал, пока она делала, что он хотел.
Светошников долго знал ее имя.
Люди напротив спали. Женщина что-то объясняла, поминутно тыкая накрашенными ногтями в текст договора, а другой, с толстым голосом, кивал и приговаривал:
— Именно. Именно.
На деле же, они спали. Красное заполнило их по шею и теперь качалось там неспешно, словно вода в прозрачном кувшине. Кровь в них тоже текла, но Светошников мог различить, где что. Красное было хуже. И оно стояло, а не текло.
Он повернулся к Альтину и кивнул: можно начинать. Альтин моргнул, и глаза у него стали еще круглее — все не верил, что другие спят. Светошников засмеялся: он не первый раз при Альтине это делал, а тот все не верил.
— Давай, — сказал Светошников. — А то очнутся.
Альтин снова моргнул и заговорил, обращаясь к сидящим напротив:
— Надо подписать договор с банком. Это хороший договор. Его надо подписать. Это хорошие условия. Надо подписать договор.
Светошников следил, как слова втекают в глаза сидящих перед ним мужчины и женщины и остаются у них в головах: красное не позволяло словам осесть ниже. Женщина показала Светошникову какое-то место на бумаге и спросила, готов ли банк рассмотреть альтернативу залогу. Светошников кивнул он подивился, как она крепко спит.
Слова Альтина хорошо ложились, но почему-то не расползались красным туманом, заполняя собой все вокруг. Это было не правильно: слова должны были раствориться у людей в головах и стать одним с кровью, что текла по тоненьким проволочкам вдоль затылков. Но слова висели отдельным куском и не мешались с кровью внутри. Светошников позвал Альтина:
— Краснее говори. Краснее.
— Что? — не понял Альтин. — Красивее?
— Краснее, — повторил Светошников. — Чтобы голос — краснее.
Альтин кивнул и заговорил снова. Светошников видел, что голос у того стал вроде краснее, но все равно светлый. Как алое знамя. У них в школе такое было, в актовом зале.
