Леонид Сергеев - Заколдованная
В пристройке к особняку Домовладельца обитал с семьей дворник, бывший фронтовик со множеством ранений. Это был многогранный человек: он писал стихи, ходил на выставки в краеведческий музей и спорил с художниками, постоянно совершенствовал орудия своего труда; по утрам перед работой делал гимнастику и обливался водой по системе какого-то голландского врача, после работы массировал тело рукавицей, а на ночь пил чай, заваренный по способу Кириллина, «чтоб проснуться со свежей головой». Часто наш дворник договаривался с дворником из соседнего квартала: они делили нашу улицу на две части и подметали мостовую наперегонки — тем самым одними из первых в стране ввели в практику метод соревнований.
Кроме чая, наш дворник имел пристрастие к бодрящим напиткам и делал наливки из ягод и фруктов и вообще из всего, что попадалось под руку. Выпьет стакан вина и ходит по улице, ищет собеседников. Под Новый год он подрабатывал в детских садах, наряжаясь Дедом Морозом, а летом время от времени ходил по домам, ремонтировал «мелочевку»: оконные рамы, косяки дверей, почтовые ящики.
Дочь дворника, девчонка лет шести, меня ужасно мучила: то «пойдем в парк», то «давай поиграем в разбойников» — тоже нашла товарища! Кстати, в то время я не имел успеха у девчонок моего возраста, зато нравился детям, собакам и старушкам. Детям потому, что, став подростком, так и не повзрослел, собакам — за дикие игры и склонность к авантюрам, старушкам потому, что был невероятно болтлив — известное дело, все старушки любопытны, они выуживали из меня самую свежую информацию. И вот, стало быть, приставала ко мне дочь дворника, приставала, и однажды я решил ухлопать на нее полдня с тем, чтобы покончить с этим раз и навсегда. Я все утро играл с ней в разбойников, потом мы пошли в парк, и там я укатал ее на каруселях, потом мы карабкались на дамбу, катались до одури на трамвае… Наконец она сказала:
— Пойдем домой, я устала.
К нашей улице мы добрались почти на карачках, зато с тех пор она оставила меня в покое.
Но из всех наших соседей самым интересным и загадочным был человек, который жил над нами. Помню, прошел целый месяц с момента нашего приезда, а я все его не видел. Он был столяром: целыми днями из его комнаты доносились звуки строгающего рубанка и удары деревянного молотка. Я представлял его комнату заваленной стружкой, верстак с набором инструментов и новую пахучую мебель. Каждый вечер, засыпая под строгание, я отчетливо видел его, склонившегося над верстаком, с застывшей улыбкой, с папиросой за ухом, с каплями пота на лбу и очками, съехавшими на кончик носа… Утром, когда я просыпался, сверху уже слышался визг рубанка. Помню, в эти минуты мне всегда было стыдно, что так долго сплю — невидимый мастер теребил мою совесть, пробуждал желание тоже поработать, сделать что-то полезное. В конце концов он добился своего, я не выдержал, попросил у дяди Феди пилу, молоток, доски, гвозди и принялся мастерить полку на кухне. Полка получилась не ахти какой ровной, тем не менее меня похвалили все женщины и попросили сделать еще одну.
После полок я сделал табуретку, потом этажерку для книг, валявшихся в коридоре. Последние мои работы были вполне удачными. Слух о моем мастерстве прокатился по улице, и на меня посыпались заказы — кто ж не хотел получить полку или табуретку, да еще задаром?! Я не отказывался и старался вовсю. Мои руки покрылись волдырями и занозами, я сильно уставал, но это была какая-то приятная усталость — усталость, которую я не испытывал до сих пор. Впервые я делал полезные вещи и познавал счастье от работы. Самым неожиданным оказалось то, что это счастье было намного сильнее, чем всякое другое — более полным и сияющим, что ли — чем счастье, которым я упивался, когда убегал из дома, и когда бездельничал у бабушки, и когда мне купили велосипед, и даже, когда разговаривал с девчонками, которые мне нравились.
После этого столяр, работавший над нами, стал для меня особенно близким, как бы напарником по работе. Я все время хотел познакомиться с ним, но долго не решался, а когда решился, он неожиданно уехал.
Над протоками
Смутно помню — было ли это на самом деле или я все выдумал. Иногда так отчетливо вижу многие детали этой истории, что готов клясться чем угодно — в ней нет ни капли вранья. А иногда мне кажется — рассказываю ее только для того, чтобы приукрасить свое детство.
Когда я был маленьким (до войны), на лето меня отправляли на дачу к тете Груне, сестре моей матери. Бездетная тетя фанатично, до невозможности любила детей, а на меня, «родственничка», естественно, обрушивала такую зверскую любовь, что порой мне становилось страшно. Она пыталась сделать из меня «хорошего мальчика во всех отношениях», и сильно переживала, что у нее ничего не получается. Тетя не могла на меня надышаться, даже никогда не звала по имени — только «мое сокровище» или «ангел». Со временем я уже воспринимал это как должное, то есть уверился, что являюсь посланцем неба, и впоследствии сильно удивлялся, что слово «сокровище» тетя употребляла все реже, а потом и перестала совсем.
Летом я рос парниковым цветком — тетя оберегала меня от простуды и солнечных ударов, от комаров, мух и слепней; от всех, кто хоть как-то отваживался посягнуть на мою особу; и на всякий случай до предела ограничила круг моего общения. Мы с ней жили в маленьком побеленном доме, окруженном подстриженным палисадником и ровными грядками со стрелками лука и пучками редиски. Весь этот аккуратный мирок был огорожен высоченным забором, в котором, к счастью, зияло несколько дыр.
Я всегда ощущал рядом дыхание тети, она постоянно стояла между мной и окружающим миром, как защитное облако, как непроницаемый колпак. Тетя не отступала от меня ни на шаг, и неудивительно, что через некоторое время я ее возненавидел, и только и думал, как бы от нее улизнуть и делать то, что запрещено. Стоило тете на минуту забыться, как я пускался со всех ног к забору, пролезал через дыру и мчал, не оглядываясь, к реке. Но мой телохранитель неизменно меня настигал. Скоро от такой жизни меня стало выводить из себя каждое тетино слово. Не говоря уж о ее грядках. На них я просто не мог смотреть — их чрезмерная ровность приводила меня в неистовство. Будь тогда моя воля, я бы их затоптал. Зато все, что начиналось за забором, мне казалось чудом. В те дни я особенно симпатизировал разбойникам — они мне казались самыми независимыми.
Справедливости ради стоит отметить: все-таки иногда с тетей было более-менее интересно, — когда она принимала участие в моих играх. Например, охотилась с луком на ворон. Но, естественно, на охоте я отводил тете незначительную роль какого-нибудь оруженосца, чтобы не умалять свой приоритет. Правда, несколько раз я давал и тете пустить стрелу и каждый раз смеялся над ее неловкостью, а позднее красочно описывал родителям тетино неумение. Ясное дело, унижая тетю, я возвеличивал себя.
С того времени прошло много лет, но жизнь у тети наложила на меня отпечаток: во мне осталось что-то вроде боязни замкнутых пространств. Я задыхаюсь в маленьких комнатах, не выношу подземных переходов и тоннелей и даже в горах чувствую ущемление своей свободы.
Однажды я все-таки удрал от тети, и надолго. Тот день запомнился по двум причинам: во-первых, потому что я освободился от опеки в момент, когда меньше всего на это рассчитывал. Тетя уронила очки, и, пока их искала, я исчез. Именно тогда я понял, что прекрасное еще прекраснее, если оно неожиданно, а когда подготовлено — уже не совсем то. Во-вторых, в тот день я нашел ключ, которым открывают дверь в мир природы.
Очутившись за забором, я побежал к реке, но не напрямую, как обычно, а через низину, заросшую тальником. Этим хитрым маневром я сразу сбил тетю с толку. Она не могла поверить, что малолетний племянник способен до такого додуматься. Как и мои родители, она явно недооценивала меня. Я точно помню — в детстве понимал гораздо больше, чем предполагали мои родственники.
Так вот, пробежав низину и очутившись у реки, я смекнул, что тетя уже выскочила на поиски, и решил временно замаскироваться: лег под огромную корягу и прикрылся ветвями. Через несколько минут мимо пронеслась запыхавшаяся тетя; она, как танкетка, неслась сквозь кусты и вопила:
— Батюшки! Ангел мой пропал!
А я лежал себе под корягой и злорадно посмеивался — наконец-то отомстил тете за все. Момента приятней этого и не вспомнить. У меня даже мелькнула мысль насолить тете еще больше — утопиться, но, взвесив все «за» и «против», пришел к заключению, что собственная жизнь все-таки дороже тетиных страданий, и передумал.
Так и лежал под корягой, пока обессилевшая тетя не засеменила к дому глотать таблетки от сердца и звать соседей на поиски; тогда вылез из укрытия и пошел вдоль реки.
Настроение у меня было чудесное, лучше нельзя придумать. Я знал, что отделаюсь всего-навсего воспитательной взбучкой, а о тетиных переживаниях не думал вообще. Самым главным для меня была собственная судьба, а за нее особенно волноваться не приходилось — тетя постаралась распланировать ее на много лет вперед, предварительно застраховав от неприятностей. Наверно, поэтому у меня отвращение ко всему слишком упорядоченному.
