Тони Моррисон - Жалость
Джекоб стал отнекиваться. Ферма у него скромная, а торговля добавочных рук не требует. Ему людей и селить-то негде, да и занять нечем.
— Да ну, смешно! — отозвался на это д'Ортега. — Их же продать можно! Вы что, не знаете, почем они на рынке?
Джекоб поморщился. Живой товар не по его части.
Все же по настоянию хозяина потащился за ним следом к низеньким навесам, где работники предавались дневному отдыху, который д'Ортега прервал, приказав им (их там дюжины две собралось, не меньше) выстроиться в шеренгу. В ней оказался и мальчик — тот, что поил Регину. Вдвоем пошли вдоль ряда, стали смотреть. Д'Ортега рассказывал об их дарованиях, сильных и слабых сторонах, однако насчет шрамов и струпьев, которые подобно набухшим венам исполосовали у многих кожу, помалкивал. У одного на лице даже выжжено тавро — так по местным законам полагалось клеймить раба, который вторично поднял руку на белого. Женщины смотрели холодно, обратив взгляды куда-то в иные времена и пределы, как будто их тут и вовсе нет. Мужчины уставились в землю. Лишь изредка, улучив момент, когда, как им казалось, на них не смотрят, постреливали глазами — искоса, хмуро, но, главное, изучающе, и Джекоб понял: они со своей стороны оценивают людей, которые оценивают их.
Внезапно Джекоб почувствовал в желудке что-то странное. Табачный запах, который, когда он приехал, был таким приятным, теперь вызывал тошноту. Или это как-то связано со сладким рисом, с жареной, моченной в патоке свининой? А может, виновато какао — диковинный напиток, которым так гордилась мадам д'Ортега? Что бы то ни было, он больше не способен оставаться здесь в окружении толпы рабов, чье молчание действует как обвал, увиденный издали. Когда при полной тишине ты знаешь, какой там стоит рев, хотя и не можешь его услышать. Пошли, пошли отсюда, — взмолился он, сказав, что предложенное для него неприемлемо: слишком много мороки — их надо куда-то везти, как-то при этом с ними справляться, выставлять на торги… Ведь чем ему его работа нравится? — тем, что он один, ни с кем не связан, сам себе голова и зависит только от собственной сноровки. Деньги, аккредитивы, купчие — все это почти ничего не весит. И умещается в седельной суме.
К дому возвращались через боковую калитку в узорчатой кованой изгороди. По пути д'Ортега все уговаривал. Какие торги? Да он их сам продаст! Вы что предпочитаете — фунты? Испанские соверены? Он и вывоз обеспечит, и надсмотрщика наймет…
Борясь со спазмами в желудке, Джекоб злился. Вот влип! — думал он. Если сейчас с этим не разберусь, затевать тяжбу будет бесполезно: в провинции, где всем заправляют королевские судьи, ничуть не расположенные решать дело в пользу захожего торговца в ущерб местному католику и джентльмену, мой иск на годы ляжет под сукно. Потеря, правда, не слишком-то и велика, но непростительна. А главное, кому поддался! То, как д'Ортега пыжится, показывая свои владения, — это же просто мерзко! Да у него одна физиономия чего стоит: линия подбородка и вялые веки намекают на изнеженность и мягкотелость; сразу ясно, что рукам, привычным лишь к вожжам, хлысту да кружеву, никогда не приходилось сжимать рукояти плуга, не случалось валить дерево топором. Что-то в нем есть даже не просто католическое — нет, хуже: что-то по-настоящему гнусное и гнилое. И как теперь, спрашивается, поступить? За то, что оказался в невыигрышной позиции, Джекоб так себя казнил, словно совершил нечто недостойное, запятнал честь семьи. Не удивительно, что в метрополии давно выкинули папежей из парламента; да он и сам, хотя и не сторонник охоты на них как на врагов и вредителей, иначе чем по денежному делу никогда бы не стал с ними якшаться или даже раскланиваться — ни с малыми из их числа, ни с великими. Едва слушая болтовню д'Ортеги (прямо, по-человечески ничего ведь не скажет, все с какими-то увертками, лжет, лукавит!), Джекоб шел мимо кухни и в дверях ее увидел женщину с двумя детьми. Один пристроился на бедре, другая, прячась за юбками, выглядывала из-за спины. На вид, вроде, ничего тетка, крепенькая, в теле, не то, что некоторые тут. Вдруг, сам того не ожидая, в основном чтобы прекратить словесный понос д'Ортеги (к тому же в полной уверенности, что тот откажет), Джекоб и говорит:
— Вот. Ее! Возьму вот эту.
Поперхнувшись на полуслове, д'Ортега умолк, и лицо его стало растерянным.
— О, нет! Эту никак нельзя. Жена не позволит. Она без нее жить не может. Это же главная наша повариха, самая лучшая!
Джекоб подошел к ней ближе и, уловив все тот же отдающий чесночком здоровый дух, подумал: уж не теряет ли д'Ортега в ее лице и нечто большее, не только кухарку?
— Вы сказали: брать любого. Вот я и выбрал. Если ваше слово ничего не значит, тогда остается только в суд…
Д'Ортега поднял бровь. Одну. Так, будто на ее арке зиждется вся мощь империи. Джекоб понимал, как трудно ему смириться с угрозой, столь дерзко высказанной тем, кто по положению ему не ровня, но д'Ортега помолчал, подумал и решил обуздать себя. Надо было побыстрее с этим делом покончить, и он предпочел держаться избранной линии.
— Все так, — сказал д'Ортега, — но есть и другие женщины. Их много. Вы видели. А эта еще и кормящая.
— Тогда остается в суд, — проговорил Джекоб.
Д'Ортега улыбнулся. В суде он наверняка дело выиграет, да и время, пока будет длиться тяжба, опять же ему на пользу.
— Вот ведь чудак! — пожал плечами он.
Но отступать Джекоб не пожелал.
— Что ж, может быть с новым кредитором у вас отношения сложатся лучше, — сказал он и по тому, как взыграли ноздри противника, понял, что попал в цель. Д'Ортега приобрел уже славу неплательщика, так что далеко бы ему пришлось ехать, чтобы найти, кто даст кредит, — в Мэриленде уж он и друзей порастерял, и местные заимодавцы все до единого ему отказывают в том, что неизбежно потом придется списывать в разряд потерь. В воздухе повисла напряженность.
— Вы, кажется, не ущ кюрошо понимаете, что предлагают. Я долг отдать не уклоняущ. Я чту его. Но ведь цена муштрованной рабыни отменно высока!
— А если мне от них толку нет?
— Как это толку нет? Продайте!
— Я занимаюсь недвижимостью и золотом, сэр, — приосанился Джекоб Ваарк, весь такой из себя купец, почти эсквайр и практически помещик. И уже не сдерживаясь, добавил: — Но я понимаю, как трудно папежу соблюдать кое в чем воздержанность.
Не слишком это я туманно? — подумал Джекоб, но нет, д'Ортега его явно понял: вот — уже шарит рукой у бедра. Джекоб проследил глазами за движением унизанных перстнями пальцев, щупающих ножны. Неужели мог бы? Неужто этот обалдуй, этот заносчивый фат и впрямь способен броситься на кредитора, убить его и, ссылаясь на самозащиту, уйти от наказания, избавившись и от долга, и от общественного гонения, хотя это будет означать окончательную финансовую катастрофу? Да ну, куда ему: кошелек у него пуст, однако и ножны тоже. Изнеженные пальцы еще посуетились, не находя рукояти. Джекоб поднял взгляд и посмотрел д'Ортеге прямо в глаза, в которых увидел страх — трусит, трусит перед мужиком безоружный дворянчик! В этой глуши он живет под охраной наемной стражи, но нынче воскресенье, и никого поблизости не видно. Курам на смех. Где еще, как не в этой дикой стране возможно подобное противостояние? Где еще личная храбрость важнее положения и ранга? Джекоб отвернулся, видом незащищенной спины выражая презрение. Странное дело! Поверх презрения накатила пьянящая волна веселого куража. Ощутил в себе силу. Твердость. Внутри себя из осторожного негоцианта вдруг превратился снова в хулиганистого мальчишку, каким бродил когда-то по городам и весям. Проходя мимо кухонной пристройки, при взгляде на стоящую в дверях чернокожую женщину не попытался даже приглушить смешок.
Тут-то из-за спины матери и выступила девочка, обутая в дамские не по размеру большие туфли. Возможно, как раз это чувство вседозволенности, вновь обретенного дерзостного безрассудства и побудило его рассмеяться при виде тоненьких птичьих ножек, торчащих из разбитых и стоптанных башмаков, — громко, во всю глотку. Что за дурацкая, пустопорожняя комедия весь этот визит! Он еще не отсмеялся, когда женщина с прилепившимся на бедре младенцем сделала шаг вперед. Ее голос прозвучал не громче шепота, но в настоятельности мольбы не могло быть сомнений.
— Пожалуйста, сеньор. Меня не надо. Ее возьмите. Возьмите мою дочь.
С ног дочери Джекоб, все еще смеясь, перевел взгляд на мать и был поражен тем, какой у нее в глазах застыл ужас. Его смех увял, он стоял, качал головой и думал: «Святый Боже, помоги мне справиться с этим подлейшим делом!»
— А, ну конечно! Разумеется, — подал голос д'Ортега, сумев стряхнуть замешательство и пытаясь восстановить поруганное достоинство. — Я отошлю ее к вам. Незамедлительно. — Он расширил глаза, словно подтверждая этим снисходительную улыбку, которой, впрочем, скрыть все еще владеющее им возмущение не получилось.
