Монго Бети - Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью
Хотя Мор-Замба и обрел приют в недоступном никакому посягательству жилище старика, в тот день ему не дано было насладиться покоем. Женщина, которая возилась в соседней комнате, поспешила принести им завтрак, дымившийся в деревянных плошках. К большой радости хозяина, дичившийся ребенок недолго заставил себя упрашивать и набросился на еду с таким же аппетитом, каким отличился на шоссе во время нападения. Старик подозревал, что Мор-Замба уже давным-давно не брал в рот горячего, но поостерегся пускаться в расспросы, и, судя по всему, гость остался благодарен хозяину за его деликатность.
Но не успел Мор-Замба покончить с завтраком, как снова начались его мучения. Вернувшись к забаве, которая так пришлась им по вкусу, экумдумские сорванцы, не рискуя переступить порог дома, столпились перед дверями и принялись улюлюкать, издеваясь над мальчуганом, высмеивая его, как они говорили, прожорливость. Кое-кто предпринял даже обстрел дома снарядами небольшого калибра, остальные ограничились оскорбительной бранью. Вслед за тем семья Ангамбы, словно на нее возложена была миссия не давать покоя юному страннику, выслала на разведку мать семейства, которая бесцеремонно ввалилась в жилище мудрого старца и без тени смущения учинила Мор-Замбе настоящий допрос.
— Ну, малыш, — начала она медовым голосом, — откуда же ты идешь? Из каких краев? Какого ты племени? — А потом, взбеленившись, заорала: — У тебя спрашивают, кто твои родители, какого ты племени, и куда изволишь направляться, а ты ничего не отвечаешь! Да что же это в самом деле за ребенок такой, если он не отвечает на вопросы взрослых? Неужели тебя не научили уважать старших? Почему ты сбежал от родителей? Почему ушел из дому? И куда ты в самом деле идешь? Да ответишь ли ты наконец?
Нет, Мор-Замба не был расположен отвечать; он продолжал спокойно есть. Он изголодался — вот единственное, что было достоверно известно о юном страннике, который, казалось, поклялся унести свою тайну в могилу.
Тем временем, вняв увещеваниям почтенного старца, которого чуть не доконал весь этот шум и гам, осаждавшие дом шалопаи рассеялись, а вслед за ними, поколебавшись, удалилась и жена Ангамбы, не преминув метнуть с порога в Мор-Замбу такой уничтожающий взгляд, что можно было подумать, будто она питает к нему давнюю ненависть.
Оставшись наедине с гостем и дождавшись, когда тот покончит с завтраком, старик сказал:
— А теперь, сынок, ты волен поступить, как сочтешь нужным. Передохнешь, сколько захочешь, а потом можешь пускаться в путь, если к этому лежит у тебя душа. Но, может статься, ты пожелаешь изведать дружбу старика, любовь отца, которому провидение не даровало сына; в таком случае мой дом — твой дом и все, что принадлежит мне, — твое.
Украдкой поглядывая на упорно молчавшего мальчика, сердобольный старик чувствовал, что какая-то смутная и безграничная боль зарождается в нем при виде этого создания, которое, разумеется, не могло само собой появиться из-под земли, как молодой росток, а должно было, подобно всем нам, зародиться в материнском лоне; которое знало раньше других людей, жило в других общинах и, не найдя себе места ни в одной, покидало их, снова и снова неизменно уходя прочь. Какая диковинная черта природного склада понуждала его к вечному бегству, сжигала его, как ненасытное пламя? Какая напасть вырвала это дитя — и, быть может, навеки — из круга обычных людских радостей и невзгод и замуровала в ночи одиночества?
Старик увидел, что Мор-Замба, который так и не ответил ему ни слова, улегся на бамбуковое ложе, где прежде сидел; улегся спокойно, доверчиво, словно бы принял какое-то решение; улегся, как строптивый зверек, внезапно рискнувший вверить свою легкомысленную молодость попечениям незнакомого старца.
Весь день старик бродил по поселку, объявляя повсюду, где ни останавливался, что юный странник, которого он решил назвать Мор-Замбой, поражен таинственным недугом: он либо глух, либо нем, а скорее всего, глух и нем одновременно. Само небо повелело ему остановиться в Экумдуме, как иногда повелевает лесным зверям, томимым болезнью или увечьем, подойти за помощью к людскому жилью. Однако речи старика встречали недоверием и насмешками; взбудораженные жители, разумеется, расспрашивали его о пришельце, но цель их расспросов была далека от сочувствия.
Ребятишки передразнивали поразительную невозмутимость чужестранца, издевались над его прожорливостью, поднимали на смех все те черты, что отличали его от них самих. Догадываясь, что он надолго останется среди них, они заранее упивались изощренными пытками, которые они заставят его вынести, злорадно предвкушали, как будут травить его, изводить, колотить, доводя до слез, не принимать в свои игры. Городские кумушки чесали языки насчет грязных лохмотьев, прикрывавших бедра юного странника, язвили по поводу его серых от дорожной пыли ног и нечесаной шевелюры, клубившейся над головой, как пар над болотом. Жена Ангамбы торжественно изрекла в кругу своих соседок:
— Бывают же матери, которые бросают вот так своих детей, вынуждают их бродить в одиночестве по большим дорогам! Ах, господи, да я не знаю, что сделала бы с такими матерями!
— А есть ли у него мать? — печально вздыхала ее товарка.
— Да ведь не звереныш же он! — встревала третья. — Должна же у него быть мать, уж какая-никакая!
— А если разобраться, — недоумевала четвертая, — что же это, в самом деле, за чудище такое? Мальчонка? Или мужчина? По мне, так это не ребенок никакой, а взрослый парень!
— Верно ты говоришь, — подхватывала супруга Ангамбы, — так оно и есть: росту он небольшого, но если приглядишься к нему, то увидишь — совсем взрослый парень! Заметили, какой он сильный? А ноги у него какие? Такой недокормыш должен быть совсем щуплым, просто заморышем.
— Знаете что, — подала голос молчавшая до сих пор женщина, — его, наверно, бросили, когда он был совсем младенцем, так что ему, можно сказать, и неведомо, что такое мать, что такое материнская ласка. Он так и вырос без призору, как звереныш. Вспомните, чем кормится детеныш антилопы? Как раз тем, что ел этот мальчонка, когда у нас объявился. А ведь антилопий детеныш не обязательно должен быть худым.
— Ну вот, перебила меня! — осаживала ее супруга Ангамбы. — Что за привычка у тебя такая: вечно меня перебивать! Допустим, что этот… м-м-м… человек еще в малолетстве был брошен матерью, но ведь должна же была его мать относиться к какому-то племени, к какой-то общине, жить в каком-то поселке. Мало ли у нас самих наберется ребятишек, которые по разным причинам с малолетства остались без матерей? И однако, ни один из них не скитается без призору по дорогам. Мы их и кормим, и одеваем, и воспитываем, как собственных детей; человеку со стороны ни за что не отличить этих сирот от остальной детворы. Какому семейству не доводилось взять на воспитание хотя бы одного такого сиротку? Так что, милая моя, лучше бы тебе было сказать по-другому: этот чужак никакой не ребенок, а взрослый проходимец, который, пользуясь тем, что не вышел ростом, пытается выдать себя за ребенка. Ради чего? Руку даю на отсечение, что он замышляет что-то недоброе. Так что, сестрицы мои, приглядывайте-ка хорошенько за своим добром. Того и гляди, этот бродяга обчистит нас — а потом ищи ветра в поле! Да и чего еще можно ожидать от человека без роду, без племени.
Мужчины со своей стороны тоже не оставили без внимания юного странника, который в это время крепко спал в доме сердобольного старца.
— Мало ли по теперешним временам развелось всякого сброда! — восклицал Ангамба надтреснутым, почти рыдающим голосом, задыхаясь от гнева, с которым еще не успел совладать. — Подумать только, какой-то замухрышка, какой-то сопляк плюет тебе в лицо за то, что ты предлагаешь ему приют! А ведь он изрядно изголодался, этот стервец. Аппетит у него был прямо как у дикого зверя.
— А всему виной проклятая дорога, — высказывал свое мнение его рассудительный сосед, — такая трясина, что кого хочешь засосет, даже самого благоразумного. И удивляться нечего, что она сгубила этого несчастного мальчонку. Просто-напросто ему не терпелось посмотреть, в какие волшебные края она его приведет. А уж кто вышел на дорогу, тому возврата нет!
— В свое время, — вмешался еще один собеседник, — мы знали только один путь — реку. Шли вдоль берега, словно зачарованные течением, и, однако, никому из нас не случалось заблудиться. Это было еще до того, как они проложили свое проклятое шоссе.
— Мы и не могли заблудиться, — соглашался рассудительный сосед. — Разве можно заблудиться, идя по берегу реки? Там всегда знаешь, как тебе вернуться домой: или вверх по течению, или вниз. А у дороги ни верховьев, ни устья; чудовище без головы и без хвоста — вот что такое дорога.
Весть о происшествии, взволновавшая сначала только ту часть поселка, что примыкала к шоссе, вскоре достигла самых дальних улиц и даже других поселков края. И вот, подобно паломникам, идущим на поклонение идолу, отовсюду стали стекаться вереницы, толпы людей, в равной мере исполненных благочестия, праздничного оживления и чуть ли не кощунственного любопытства. Они направлялись в дом старика, а когда там не осталось места, начали располагаться неподалеку, сгорая от желания взглянуть на невиданное доселе чудо — бродячего одинокого ребенка.
