Мануэль Пуиг - Поцелуй женщины-паука
— Можно я тебя прерву?
— М-м-м, но осталось совсем чуть-чуть. На сегодня, я имею в виду.
— Всего один вопрос, он меня очень интересует.
— Ну?
— Ты не разозлишься?
— Посмотрим.
— Мне просто интересно. А потом можешь спросить меня, если захочешь.
— Ну давай.
— Ты за кого больше всего переживаешь? За Ирену или за ту, другую?
— За Ирену, за кого же еще. Она же главный персонаж, дурачок. Я всегда — за главную героиню.
— Ладно, давай дальше.
— А ты, Валентин, за кого? Тебе не повезло — архитектор-то, на твой взгляд, придурок.
— Как смешно! За психиатра. Но не издевайся — я твой выбор не осмеиваю. Ну, что дальше?
— Можем обсудить это попозже, если хочешь, или завтра.
— Хорошо, но расскажи еще немного.
— Только немного, хочу тебя заинтриговать — тебе будет интересней. Так всегда приходится поступать, иначе интерес пропадает. На радио всегда так делают. А теперь и в телесериалах.
— Ну же?
— Ладно… Мы остановились на том, что бедняжка не знает, бежать ей или нет, и в этот момент шаги за спиной стихают, вернее, не сами шаги, а стук каблуков, потому что шаги никуда не делись, они есть, но стали другими, почти неслышными. Теперь помощница улавливает что-то похожее на поступь кошки или кого еще пострашней. Она оборачивается. Но женщины сзади нет — куда она делась? Тут помощнице кажется, что она видит другую тень — та возникает на секунду и тоже исчезает. Вот она слышит, как кто-то приближается к ней, продираясь сквозь кустарник Явно какое-то животное.
— И?
— Завтра продолжим. Спокойной ночи.
— Ты еще за это ответишь.
— До утра.
— Чао.
Глава 2
— Ты неплохо готовишь.
— Спасибо, Валентин.
— Но зря ты меня приучаешь. Мне это ни к чему.
— Ты спятил? Надо жить сегодняшним днем! Наслаждаться жизнью! Хочешь испортить весь обед своими дурными предчувствиями?
— А я не считаю, что надо жить одним днем, Молина. Все думают о будущем. Мы же не в райских кущах.
— Ты веришь в рай и ад?
— Погоди, если мы начинаем обсуждать такие вещи, надо установить правила, иначе будем скакать с пятого на десятое, и тогда это будет так, детская болтовня. Очень поверхностная.
— Я и не собираюсь скакать…
— Отлично, тогда давай я сперва изложу тебе свою точку зрения, чтобы ты кое-что понял.
— Внимательно слушаю.
— Я не могу жить сегодняшним днем, потому что моя жизнь посвящена политической борьбе или, говоря иначе, политической деятельности, назовем это так. Понимаешь? Я здесь все могу вытерпеть, хотя здесь не просто… но это ничто по сравнению с пытками… ты не знаешь, что это такое.
— Могу представить.
— Нет, не можешь… Так вот, я готов смириться со всем, потому что у меня есть определенная цель. Социальная революция — вот что важно, а все удовольствия — это вторично. Пока я борюсь, а бороться я буду, возможно, до конца своих дней, мне не пристало думать о каком-либо физическом наслаждении, понимаешь? Оно для меня не так важно. Для меня высшее наслаждение — сознание того, что я посвятил себя самому благородному делу, которое… в общем… я служу определенной идеологии…
— Что значит идеологии?
— Моим идеалам… марксизму, если сказать одним словом. И это наслаждение доступно мне везде, даже здесь, в камере. Даже под пыткой. И в этом моя сила.
— А твоя девушка?
— Это тоже должно отойти на второй план. И я для нее тоже вторичен, потому что и она осознаёт, что на самом деле важно.
— Ты ее этому научил?
— Нет, думаю, мы пришли к этому вместе. Ты уловил мою мысль?
— Ага…
— Как-то не очень уверенно, Молина.
— Не обращай на меня внимания. Пожалуй, я немного вздремну.
— Ты что, шутишь?! А женщина-пантера? Я со вчерашнего дня жду не дождусь продолжения.
— Давай завтра?
— В чем дело?
— Ни в чем.
— Ну скажи.
— Просто я такой. Некоторые вещи сильно меня задевают. Я приготовил тебе обед из своих же продуктов, мало того — отдал тебе половину своих любимых авокадо, хотя сам мог съесть их завтра. И ради чего? Чтобы ты прямо в лицо заявил мне, будто я приучаю тебя к тому, к чему тебе приучаться никак нельзя?
— Брось, не принимай все так близко к сердцу…
— Что тут поделаешь? Да, я такой, чересчур сентиментальный.
— Я знаю. Почти как…
— Что ты остановился?
— Ничего.
— Давай говори, я знаю, что ты хотел сказать, Валентин.
— Ну конечно.
— Почти как женщина — ты это хотел сказать.
— Да.
— А что в этом такого — быть мягким, как женщина? Почему мужчина, да кто угодно, любая собака, любой педик не может быть чувствительным, если ему хочется?
— Не знаю, но мужчине это может помешать.
— Когда? Когда дело доходит до пыток?
— Нет, когда нужно покончить с палачами.
— Если бы все мужчины вели себя как женщины, никаких палачей и не было бы.
— А ты, что бы ты делал без мужчин?
— Ты прав. Они почти все грубые, но они мне нравятся.
— Молина… Ты сказал, что, если бы они вели себя как женщины, мучителей не было бы. Это мысль. Сомнительная, но все же мысль.
— Ну что у тебя за манера разговаривать?
— Что ты имеешь в виду?
— Сколько презрения в словах «но все же мысль».
— Прости, если обидел.
— Тут не на что обижаться.
— Вот и отлично, тогда успокойся и зла не держи.
— Не держать на тебя зла? Ты в своем уме? За что?
— Тогда давай, будто ничего и не произошло.
— Хочешь, чтобы я рассказывал дальше?
— Давай, давай, парень, рассказывай.
— У тебя здесь парень? Где же он?
— Слушай, брось свои шуточки и рассказывай.
— На чем мы остановились?
— На том, что помощница архитектора, та, что мне нравится, перестала слышать шаги за спиной.
— Точно. Она начинает дрожать от страха, не знает, что делать, она не в силах обернуться — боится увидеть позади женщину-пантеру. На секунду останавливается, чтобы понять, а вдруг снова услышит эти самые шаги, но нет — полная тишина, только легкий шелест ветра в кустах… или не ветра, а… И тут у нее вырывается отчаянный крик, не то рыдание, не то стон, но его приглушает звук открывающихся дверей автобуса, этот автобус только что остановился рядом; гидравлические двери открываются со звуком присоски, и вот она спасена. Водитель увидел ее и остановился; он спрашивает, в чем дело, но она отвечает, что ничего страшного, просто себя неважно чувствует. И поднимается в автобус… Да, а Ирена возвращается домой вся растрепанная, туфли в грязи. Архитектор не знает, что и сказать — и что делать с этой странной девушкой, на которой женился. Она входит в квартиру, видит, что он какой-то не такой, и идет в ванную снять грязные туфли, а он решается заговорить с ней, потому что она в этот миг на него не смотрит. Она слышит, как он говорит, что ходил к врачу, чтобы встретить ее, и выяснил: она уже давно там не появлялась. И тут Ирена начинает плакать и говорит, что жизнь ее кончена, случилось то, чего она всегда боялась, она сумасшедшая, ее мучают галлюцинации, или еще того хуже, она — женщина-пантера. Он успокаивает ее, обнимает, и — ты прав — для него она всего лишь ребенок, потому что когда он видит жену такой беззащитной, потерянной, то понимает, что любит ее всем сердцем, и она кладет голову на плечо, ему на плечо, я имею в виду, а он гладит ее волосы и говорит, что она должна верить — все будет хорошо.
— Неплохой фильм.
— Но это не все, я еще не закончил.
— Да уж надеюсь, не может ведь все так закончиться. Но знаешь, что мне нравится? Что фильм — аллегория, причем довольно понятная, женского страха, когда женщина боится отдаться мужчине, потому что, занимаясь сексом, она вроде как превращается в животное, понимаешь?
— Ну-ка, ну-ка…
— Есть такой тип женщин, очень эмоциональных, возвышенных, которых приучили к мысли, что секс — это нечто грязное, порочное, и всё — такая женщина обречена, абсолютно обречена: когда она выходит замуж, то оказывается фригидной, потому что для нее существует этот барьер, воздвигнутый в детстве, или стена, которую даже пули не прошибут.
— Не говоря уж кое о чем другом…
— Я ведь серьезно, а ты все шутишь. Видишь, каков ты? Тоже хорош.
— Продолжай, о глас мудрости!
— Это все. Давай дальше.
— Ладно, теперь перед ним встает вопрос, как убедить ее не терять веру в себя и снова начать ходить к врачу.
— В смысле — ко мне.
— Да, но она говорит, что ей в этом докторе что-то не нравится.
— Естественно, если он ее вылечит, ей придется посвятить себя семейной жизни, сексу.
— Но муж убеждает ее пойти туда снова. И она идет, хотя ей не по себе.
— Знаешь, что пугает ее больше всего?
— Что?
— Врач очень чувственный, ты сам сказал.
