Кари Хотакайнен - Улица Окопная
В тот вечер случился еще один клиент – местный штангист. Его плечевой пояс был отлит из бетона. Навалившись на штангиста всем телом, я пробился между дельтой и трапецией, Пятнадцать минут ковыряния, и вот качок уже постанывал и кряхтел.
Полчаса тянулись вечно. Последние движения я совершал почти бесчувственными пальцами. Встав со стола, штангист натянул штаны и спросил, нельзя ли приобрести у меня хороший музыкальный мини-центр. Якобы ему намекали. Я притаранил центр и, компенсируя усталость, запросил шестьсот марок. Штангист одобрил завышенную цену: уж очень ему понравился массаж. Редко кто, по его словам, проникал между мышц, добирался до центра боли.
Потом обрушилась темнота.
Я отрубился на тринадцать часов, проспал на работу. Завскладом Сиикавирта напомнил мне, что логистика накроется медным тазом, если каждый будет являться на работу, когда ему вздумается. Отовравшись, я прикорнул в комнате отдыха за холодильником.
По возращении домой я обнаружил в подъезде длинноволосого хмыря, которому дали мой адрес. За новую, но без наворотов мобилу «Нокия» я содрал с него 400 марок. Потом стал устанавливать массажный стол и вдруг вспомнил, что на сегодня у меня нет клиентов! Впереди идеальная многочасовая свобода.
Полтора часа я честно отбегал, потом предавался раздумьям.
Эротический массаж и перепродажа краденого вкупе с крайним аскетизмом способствовали стремительному росту моих доходов и настроения. Эдак я уже через пару месяцев поторгуюсь за дом, требующий небольшого ремонта.
Выдержу? А то!
Я привык к бессонным ночам и к режиму в стиле экстрим. В результате чувства обострились до крайности. Урчание холодильника казалось мне резким шумом. Пальцы шмонили табачиной, даже если руки покоились на коленях. Когда верхний сосед спускал в туалете воду, мне чудилось, будто ведро воды обрушивается прямо на голову. И постоянно хотелось спать. Глаза были как-то слишком открыты, хотя у моего двойника в зеркале опухшие веки почти закрывали их.
Мне не терпелось позвонить Хелене, рассказать, что я делаю ради нашей новой жизни. Но я сдержался. Бег научил меня, что после марафона человек как бы парит в воздухе, способный сотворить чудо. Стоит мне сейчас позвонить, как я вскоре пожалею об ошибке.
И все же я хотел как-то связаться с ними. Я знал, что достигну этого посредством выпечки. Самые пленительные запахи мира источают только гашиш и – плюшки.
Где-то в полночь, пропитанный ароматом свежей сдобы, я мельком просматривал объявления о продаже домов, сосредоточенный в основном на фото моих любимых. Хелена запечатлелась с растрепанными волосами. Я нарочно попросил их взлохматить. Сини щеголяла великоватым платьем в цветах, подарком родственников. Розанчик на животе размером чуть не с ее голову. Дочурка щурилась: солнце над Пяяннэ слепило глаза. Хелена тоже прищурилась на один глаз, словно подмигивала мне.
Я прилепил эти фотографии на дверцу холодильника по соседству с последней квитанцией своего банковского счета.
Замерев перед фоткой и квитанцией минут на семь, я пытался войти в контакт. Эту технику я перенял у одного датчанина на Руйсроке[5] в 1978 году. Для него умение сосредотачиваться было все равно что религия. Закрыв глаза, он посреди грохочущего рока устанавливал астральную связь со своей матерью, которая жила в северной части Копенгагена. Башка его то и дело подергивалась, веки вздрагивали, будто в тике, он пошатывался. Никогда не забуду, насколько меня захватило то, что он делал, отстранившись от бурлящих масс и музыки. Вернувшись на траву парка Руйссало, он сообщил, что у матери все в порядке и она передает мне привет.
Закрыв глаза, я отдался течению вселенной.
Сработало. В эту минуту Хелена и Сини были со мной на моей кухне.
Исчезли раздоры, разящий кулак, скула, подвернувшаяся на его пути. Растаяла странная полиэтиленовая преграда, выросшая между нами в будничной жизни. Испарилась тишина, подобная глухой стене, которую способны воздвигнуть исключительно незлобивые люди, не склонные к обидам и ссорам.
Пространство наполнилось звуками, подобными щебетанию птиц, словно я очутился в экзотическом лесу.
В пустую, гулкую в отсутствие мебели комнату спустились с обшарпанного потолка голуби мира, лучшие друзья «бэушных» военных бушлатов, которые продают на складах.
Голуби уселись мне на плечи. Я не понимал их воркования, просто внимал частоте звука. Они пытались поведать мне, что не все еще прощено, но фингал заслужил прощение.
Стряхнув оцепенение, я вновь очутился перед дверцей холодильника.
Состояние мое не достигло идеала, зато прояснилось.
Я вышел на балкон, закурил. В шесть затяжек прикончил сигарету. Вдавливая окурок в банку, вспомнил, что Сини играла именно с этой банкой. Я отправил ее в мусор.
Вернувшись к своим делам, я снова всю ночь изучал объявления. Я выбирал только старые дома не в лучшем состоянии. Нашел парочку, которые подняли давление. И разозлили. Выписка из банковского счета грубо напоминала, что мне предстоит сбыть с рук еще несколько десятков мобильников, магнитофонов и охочих до ласк теток, прежде чем я действительно смогу купить самый захудалый домишко.
Процесс приобретения и оплаты жилья стал религией, которую признавали практически все, независимо от партийной принадлежности. Беспорядочные колебания цен на недвижимость, нехватка денег и высокий процент воспитали в стране, особенно в Хельсинки, особое племя, которое на пороге банков неустанно твердило мантры о прелести существования в собственном доме. Это племя за десять лет только банковскими процентами выплатило сумму, на которую можно отгрохать совершенно новый коттедж.
Я изучил описания выбранных мною неважных домов. Они походили на плохой роман. Предложения пересыщены одними и теми же глаголами, автор был явно перевозбужден, в итоге – сентиментальный мусор. Я знал, что ступаю по тонкому льду. Суждено провалиться – вряд ли агент по недвижимости и директор банка бросятся с лыжными палками к полынье, чтобы спасти меня.
Высказать наболевшее? Но кому? Некому. Не привык я искать товарищей по несчастью.
Назвав себя бойцом домашнего фронта, я даже не пытался установить контакт с подобными мне. Я считал свою жизнь неповторимой – и это была ошибка.
Итак, мне оставалась только работа, массаж с двумя сортами крема и перепродажа ворованных вещей. Все исключительно ради дома.
Я успокаивал себя тем, что идея насчет дома – не прожектерство.
Эта идея – мощный генератор электроэнергии, машина, трудящаяся день и ночь. Эта идея не ест, а питает человека.
Я уменьшил долю эротического массажа, но компенсировал убытки, обслуживая бегунов на длинные дистанции.
Звякнул нескольким марафонцам, знакомым по Центральному парку, рассказал о своих услугах. Профессионально расслабив их натруженные мышцы и колени, я заслужил имя в их кругу, следовательно, отказался от интимных клиентов.
Бегуны в массе своей – женщины и равно мужчины – представляли сливки среднего класса. В беге они открыли новый смысл жизни. Ни общество, ни деньги, ни семья, ни машина не давали тех ощущений, которые испытывал парящий над землей бегун. Бег заставляет человека забыть о высоких налогах, росте процентных ставок и котлетном фарше политической жизни. Так вещали мои клиенты, пока я ковырял большим пальцем их окаменевшие ягодичные мышцы.
Однажды в выходные напряженный график вышел мне боком. Сини проводила выходные у меня, но я не мог отменить назначенные сеансы.
Когда я обслуживал бегунов, дочка сидела на картонном ящике и ела гамбургер. Они заигрывали с общительной девочкой. В такие моменты я старался глубже пронзить пальцами их затвердевшие мышцы, чтобы прекратить расспросы. Наконец последний клиент отчалил, и мы с Сини отправились на улицу играть и качаться.
– Голый дядя ушел? – спросила Сини.
– Ушел.
– К себе домой?
– Да.
– Дяде еще больно?
– Нет, папа его вылечил.
– Папочка успокоил дядю?
– Нет, папа сделал ему массаж.
– Дяде было больно?
– Да.
– Очень больно?
– Не очень. Чуть-чуть.
Среди новых клиентов я признал несколько бойцов домашнего фронта, но поостерегся уличить их. Человека, лежащего на массажном столе, нельзя беспокоить. К несчастью, некоторые пациенты были чересчур любопытны. Они без зазрения совести стали расспрашивать массажиста о семье и интересовались пустой квартирой. Я увиливал, говорил, что живу с семьей тут неподалеку, а эта квартира – мой временный рабочий кабинет. С особо языкастых я драл на двадцать процентов больше. Кстати, они этого не замечали, так как мои цены была значительно ниже официальных тарифов.
Сливкам среднего класса я не мог сбывать краденое. С огромным облегчением я сообщил торговцам, что больше не беру товар на хранение. Финансово я перестал зависеть от них, а ведь они досаждали мне даже больше, чем массаж. Поставщики, конечно, расстроились: шмотки лучше хранить в подвале у собственников жилья, чем в муниципальном доме.
