Александра Созонова - Если ты есть
Агни рассчитывала, что визит займет минут десять, но он неожиданно и тягостно растянулся, и уходить пришлось, перешагивая через опрокинутую мебель, хрустя фаянсовыми руинами…
Жена Колеева бросилась к ней, опрокидывая по пути стулья, захватывая попадающиеся под руку тарелки и чашки, с безумным, оплывшим и словно бы спящим лицом… и в завершение грузно сползла на пол. Агни не знала, стало ли ей, действительно, плохо, либо то был жест, чтобы Колеев своим встревоженным порывом показал, кто ему дороже всего, — как бы то ни было, перешагнув через распростертые на линолеуме ноги, она вышла из их дома с тяжелым сердцем.
Она так беспомощно бросилась к ней, цепляясь за рукав куртки, пытаясь ударить (выцарапать глаза?), — так смешно, так пронзительно, так по-бабьи, и почему-то никак не могла дотянуться до лица (глаз?). И вещи, которые она кидала, не задевали Агни, разбивались о стену, она оскальзывалась на осколках… (Таня не замедлила бы объяснить это защищающей дланью ангела-хранителя, отводящей в сторону летящую посуду и исступленные руки. Но за что, собственно, ее было хранить? Разве не она довела несчастную женщину?..)
Агни с азартно захолонувшим сердцем ждала, во что же превратит ее этот праведный женский смерч: сил на сопротивление не было, она еще пошатывалась после родов и впервые выбралась на улицу, — но тарелки, банки, какая-то твердая пища — летели мимо. Под конец жена тяжело опустилась на пол, прикрыв веки.
Она славилась острым языком, светской подвижностью и выдержкой.
Один эпизод юности, хранимый в памяти друзьями, мог бы служить эмблемой ее натуры. Вырезая аппендицит, врачи, как это случается, зашили ей в животе не то пинцет, не то ватный тампон. Образовался перитонит. Но об этом узнали, лишь когда она потеряла сознание и родственники забили тревогу. До этого были шутки с лечащим врачом, флирт, непринужденно-веселое лицо, ничем не выдававшее мучительного, неэстетичного огня в животе…
На этот раз выдержка отказала. Она курила сигарету за сигаретой, и руки тряслись, и огонек зажигалки кусал пальцы. Прибегнув к последнему средству поставить Агни на место, она кинулась к сидящему мужу, стала ворошить ему волосы, прижимая голову к своему животу, и, когда Агни что-то съязвила на их счет, рванулась к ней, опрокидывая по пути стулья.
Тяжелее всего Агни было не от картины хаоса, учиненного в кухне, не от сознания, что ее ненавидят с такой степенью исступления, — больше всего ее тяготила догадка, что жена Колеева «тронулась». «Поехала крыша». Ироничная, многофигурная крыша поплыла, словно льдина весной… Воистину: «Не дай мне Бог сойти с ума». Рассудок — последнее наше достояние. Какой бы тяжестью не прокатывалась по тебе судьба, покуда он цел, не раздавлен — есть шанс подскочить ванькой-встанькой после каждого удара.
Восемь месяцев назад, во время их первой встречи, то была другая женщина. На все неуклюжие попытки Агни выйти на «христианский» уровень разговора, на все последующие ее попытки оправдаться и защититься, она отвечала отлично пущенными стрелами иронии, мгновенной реакцией беспощадного остроумия. Агни была полностью уничтожена в этом словесном поединке, и каждый ее ответный выпад был все нелепее, все смешнее… Язык у нее подвешен был мастерски. Яркий, как слайдовская картинка, и разрушительный, как дальнобойный снаряд. В компании — если при этом не было Колеева, который становился центром и солнцем любого общества, — она устраивала моноспектакли. Очаровывала зарубежных гостей. Чем-то не угодивших косила лезвиями насмешек. Ирония — замечательный, социально одобренный выход и для природной агрессии, хронической озлобленности на все и вся, и для стремления защититься, прикрыться, не показать страха… Белоснежные, архитектурно обточенные клыки и панцирь. Щит и меч.
Теперь, при прежнем напоре и язвительности, ирония стала другой. Хаотично-беспомощной, бьющей мимо цели. Снова и снова жена Колеева возвращалась к зеленому дивану, на котором во время первого их разговора сидела, точнее, полулежала, обессиленная натиском жены и предательством Колеева, Агни. Диван — неугасимая доминанта в ее мозгу, очаг ярости и обиды, навязчивая идея, «Юлия», широкое ложе супружеской любви, которое попирала Агни, вальяжно раскинувшись, святотатственно ворвавшись в их жилье, срывая со стен картины и фотографии, со столов — скатерти с уютной домашней вышивкой, вышвыривая за окно ее халат и любое напоминание о ней… вплоть до трогательных семейных шаржей. Сначала Агни пыталась возражать, но, пораженная фантасмагорией пущенных в нее обвинений, а главное, никогда прежде не свойственной интонацией жены — тонкой, чуть подвывающей на переломе фраз, — смолкла. Ей почти послышался треск рвущейся ажурной ткани чужого рассудка.
«…вальяжно лежать на моем диване, укрываться моим пледом, курить, стряхивать пепел на пол, выживать из нашего с Витей жилья — все равно как в сказке про лубяную и ледяную избушки!..» Обессилев, жена замолчала. Агни давно не возражала ей. В образовавшейся паузе она негромко заметила: «Может быть, вы не поняли? Я пришла, чтобы порвать совсем. Сам он никак не может поставить точку. А с меня хватит. И вашей ненависти, и его „любви“». После этого случилось такое, отчего Агни похолодела: низко растущие надо лбом, жестко-курчавые волосы жены шевельнулись. Рука, держащая у рта сигарету, ходила ходуном. С тонким стоном-мычанием она рванулась к сидящему напротив Колееву и принялась ворошить черно-седые пряди, крепко-крепко прижимая голову к своему животу…
Они были женаты четыре года. А знакомы добрую четверть века. Со времен короткого романа двух первокурсников престижного вуза: только-только начинающего блистать барда и некрасивой, но очень общительной комсомольской активистки. С тех пор у Колеева было много женщин, незаурядных, как и он сам: ярко красивых либо раскованно умных, фило-логинь, диссиденток, антропософок. Они сменяли друг друга быстро — год, максимум два держались подле него. Летели, как на огонь, на двойной ореол излучений — обаяния и таланта, на моцартовскую беспечность, на звуки дудочки, праздничные и легкие, — и отшатывались, обожженные, разочарованные. Правда, не насовсем — преодолеть поле его тяготения мало кому под силу — кружились около, переместившись на иные орбиты: дружеские, приятельские, уныло-зависимые — кому как везло. Агни видела всех, кроме одной, вышедшей замуж за границу. Со свойственной каждой периодичностью они появлялись в его доме, приходили на вечера. Друг с другом «сестры по счастью» предпочитали не общаться, ограничиваясь приветствием и одалживанием сигарет.
Личная жизнь его будущей окончательной жены была столь же бурной, но без колеевского блеска и грации. Комсомольскую активность сменила активность христианско-просветительская. Ни та ни другая не принесли ощущения полноты жизни. Семейный очаг ломался, словно соты, слепленные из некачественного воска. Романы вспыхивали часто, но ни один не разгорался устойчивым пламенем — все кандидаты в мужья и мужья уходили. Часто, будучи истинно интеллигентными, без объяснения причин, Каждый раз, когда исчезал без звонка и письма очередной возлюбленный, у нее оставалась надежда, что он умер. «Жив». «Сволочь». Два этих открытия, спустя какой-то срок, опаляли одновременно… Сына с годовалого возраста растила бабушка, называемая им мамой…
В безблагодатной стране выпало ей родиться. В безблагодатном городе: под холодным, низко нависшим, сырым небом. В безблагодатной телесной одежке. Тройную эту безблагодатность она несла в себе, почти не жалуясь, под прикрытием иронии, с судорогой улыбки.
С Колеевым они практически не расставались со студенческих лет.
Она оказывалась рядом каждый раз, как он оставался один, брошенный очередной не выдержавшей возлюбленной. Посуда после многочисленных гостей незаметно оказывалась вымытой, в доме поселялись подобие уюта и внимательные, готовые к душевному диалогу, глаза. Беседы, погрязнувшие в цитатах. Шелест страниц и платьев. Ночная изощренность, почерпнутая из ксероксной Кама-сутры… Затем на горизонте появлялась очередная избранница, и она тактично отступала в тень. «Уступала», — как с благородной сдержанностью определяла спустя годы. «Знаете, я ведь его Алле уступила. Мы тогда с ним, как, наверное, и всю жизнь, при многочисленных наших браках и романах, — очень потянулись друг к другу. И оба были свободны. Мы сидели у него, и пришла Алла. Несчастная и понуренная. И за весь вечер не произнесла ни слова. Потом посмотрела на меня, и я поняла по ее взгляду, что такое бедняк, у которого отнимают последнего ягненка. И я ушла. Потом мы с ним очень жалели об этом».
Двадцать лет мудрого терпения были вознаграждены: прирученный ею, постаревший, уставший от череды страстей, Колеев осознал наконец преимущества физического и душевного комфорта, в который она научилась погружать его подле себя, и они сочетались законным браком.
