Рене Домаль - Великий запой: роман; Эссе и заметки
С того момента количество таинственных исчезновений начало вызывать тревогу.
18Поскольку я направился туда, где было больше всего выпивки, то по пути меня то и дело толкали не довольные, которые еще не нашли себе казарму, церковь, пещеру, шкаф или залитый солнцем виноградник. На какое-то время я смешался с ними. От одного к другому переходил Жорж Арашман, ошалелый, с лукавой улыбкой и блеском в глазах. Он отрывисто изрекал: «Всё всегда одно и то же, здесь или где еще, мы всегда будем жертвами коллектива, Бог человечеству должен поставить большую свечку».
Чуть дальше ко мне подошел старьевщик Соло, взял меня за руку и сказал:
— Ты правильно сделал, что ушел от этих болтунов. Кое-чего они не знают. Даже если найдется нужная дверь, то открыть ее без подходящего ключа не удастся. А если найдется ключ, то он подойдет только к одной замочной скважине, а у следующей ты остаешься с носом. Они забыли о «руке славы», магическом ключе, который отпирает все двери. А вот мы знаем, чего стоит, например, раздобыть руку повешенного. Ведь так?
— Да, мы знаем, чего это стоит, и пока еще не заплатили, — машинально ответил я и подумал: «Он прав и вместе с тем не прав. Как такое возможно?» Затем, уже второй раз, я сказал себе: «Идиот!» И прокомментировал: «Надо думать о том, что происходит сейчас».
— Да помолчи ты! — крикнул мне Тоточабо, на которого я, задумавшись, наткнулся.
А мне казалось, что я ничего не говорил. Но окрик все равно пришелся как нельзя более кстати, поскольку я уже не мог себя выносить. Мои ладони не знали, куда им деваться, они тянули за собой руки, которые тянули за собой плечи, которые тянули за собой мышцы шеи, которые тянули за собой нижнюю челюсть, которая отпадала, придавая лицу совершенно обреченное выражение. Я вдруг почувствовал, что мои ступни ежатся на каком-то ребристом краю, пальцы загибаются внутрь, как у гиббонов. Словно выбитый из своего тела и распластанный в пыли, я смотрел снизу на свою бедную верховую тварь, а та не знала, как устоять. Старик смеялся. Отвесить бы ему пару затрещин! Но ведь все затрещины достались бы мне самому…
19В этом состоянии он оставил меня на минутку, отошел куда-то в угол, принес одеяло и расстелил его:
— Ты перепил, — сказал он. — Полежи, дай костяку отдохнуть, а сам подумай.
Я почувствовал себя умиротворенным. Наконец-то можно подумать свободно. И тут же заснул.
Проснулся я с чувством глубокого огорчения: Марселен говорил, что своим храпом я всем мешал грезить, а еще мне смутно припоминалось, что я опять упустил возможность поразмышлять. Насчет размышлений я быстро утешился, решив в следующий раз уколоть себя булавкой в ногу или сделать еще что-нибудь, чтобы не забыться. Но особенно обидно было потому, что я никогда не храплю, разве что от сильной усталости, и вот в кои-то веки (на этот раз, возможно, от алкоголя) захрапел, и Марселен тут же об этом всех оповестил. Причем сказал, что я мешал остальным грезить. Он сказал не «спать», а именно «грезить». Вечно он со своей чертовой дремотной поэзией!
— Если бы это было правдой! — сказал Тоточабо.
Мы с Марселеном на него посмотрели. Он продолжил:
— Да. Если бы вы хоть на миг удержались от грез, тогда, возможно, удалось бы поговорить. Хотя… о чем?
Он пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Марселен удержал его за полу пиджака:
— Послушайте, я ведь знаю, что не умею думать. Я поэт. Но думать не умею. Меня этому никогда не учили. И теперь из-за этого все меня подначивают. Когда при мне друзья пускаются в философские дискуссии, мне тоже хочется поучаствовать, но я не успеваю. Они советуют мне прочесть Платона, «Упанишады», Кьеркегора, Спинозу, Гегеля, Бенжамена Фондана, Дао Дэ Цзин, Карла Маркса и даже Библию. Все это — кроме Библии, потому что тут они надо мной явно подшутили, — я честно пытался читать. Так вот, пока я читаю, то все понимаю, но потом все забываю, или не знаю, как пересказать, или какую из двух противоречивых мыслей выбрать: в общем, ничего не получается.
— Мой дорогой Марселен, — произнес я, — сперва надо…
— Да помолчи ты, я сказал! — крикнул старик еще раз, и улыбка превосходства, распустившаяся было на моих губах, сникла и провалилась куда-то в желудок. — Продолжай! — сказал он Марселену.
— Так вот, — заключил тот. — Я хочу, чтобы вы сказали мне прямо, дурак я или нет, и если нет, то как научиться думать.
— Думать о чем? — устало переспросил Тоточабо и удалился.
На этот раз мы были так ошарашены, что не стали его удерживать. Но самое главное — хотелось выпить, и нам не пришлось долго шарить, чтобы обнаружить маленькую канистру, которая пришлась в самый раз. Развалившись подобно римским патрициям и прихлебывая, мы декламировали друг другу бессвязные стихи. Перед тем как закрыть глаза, я ощутил легкий всплеск сознания — так бывает, когда отходишь чуть назад и поднимаешься, словно на цыпочках, над своими переживаниями, чтобы ловчее запрыгнуть в сон, — и сказал Марселену, что я еще больший идиот, чем ему кажется, но явно меньший, чем мне хотелось бы показаться. Это было более или менее правдой.
Вторая часть
Искусственный рай
После этого приговора, который я вынес самому себе уже в третий раз, меня действительно унесло. Спал я недолго, а затем очутился совсем один в гуще возбужденной толпы. Я уже не мог быть причастным ни к чему, кроме утоления жажды. Глотая скверный ром и не подозревая о путешествии, которое мне предстоит совершить через минуту, я пытался вспомнить, что пришел послушать речь, но о чем, о чем же, о власти этих… как он там говорил… слово вертелось на языке, я на всякий случай отверз уши, но забыл про очи… И, как назло, не успел я ухватить нить, как что-то девяностокилограммовое толкнуло меня в грудь и опрокинуло, затем попросило прощения у меня, заодно у пола и у бутылки, извинилось перед табуреткой и ловко поднялось, как неваляшка со свинцовым задом: это был Амедей Гокур.
— Прости, старик, — сказал он мне, — я ищу выход.
Вот это как раз и не стоило говорить. Три крепыша вынырнули из тени и схватили Гокура за шиворот.
— Что? Что ты ищешь?
— Я же сказал: выход.
— Здесь, мсье, есть только три выхода, — сказал один из крепышей. — Безумие и смерть.
Я посчитал на пальцах, порадовался своей сообразительности и спросил:
— А третий?
Тогда они кинулись ко мне, своими толстыми лапами заткнули мне рот, схватили меня и, как проминающиеся носилки, потащили вверх по грязной узкой и крутой лестнице, — в этом положении то голова, то зад бились о ступени, и наверх мое тело прибыло в неуравновешенном состоянии. Мы очутились на чердаке перед низенькой дверью с табличкой:
МЕДСАНЧАСТЬ
— Загляните туда, — предложил самый толстый из крепышей.
Я вошел. Крепыши подсматривали за мной в замочную скважину и в дыры, специально просверленные в двери, — ибо к этому сводилось одно из редких дозволенных им развлечений, — стена тряслась от их неудержимого смеха, а я шел между двумя рядами железных коек, на которых лежали больные, раненые, помешанные, протрезвевшие — в общем, все, кто решился найти выход.
2Появился высокий неопрятный санитар. Он беззубо мне улыбнулся и пояснил:
— Здесь отделение несчастных случаев. Как явствует из названия, сюда по непредвиденным причинам попадает тот, кто хотел уйти или думал, что можно уйти. Полюбуйтесь на результат.
И действительно: этот с перевязанной головой, тот — с забинтованной рукой, кто — с ногой в гипсе, кто — с черной повязкой на глазу или льдом на животе; одни спали, другие метались в кошмарной горячке, бредили, стонали или хранили угрюмое молчание.
— И что с ними делают? — спросил я.
— Мы их лечим, как можем, а когда они приходят в норму, отправляем обратно вниз.
— А они пьют? — не унимался я.
— К этому мы, разумеется, прилагаем все усилия, и именно в этом состоит лечение. Начинаем с десяти капель сидра на завтрак и постепенно увеличиваем дозу. Когда они способны выпивать по шесть аперитивов в день, их отправляют вниз, и они могут вернуться к нормальной жизни. Но за ними продолжают наблюдать, опасаясь рецидива. Кстати (он подозрительно посмотрел на меня), выпить не желаете?
— Умираю от жажды, — сказал я.
Рассеяв свои сомнения, он протянул мне склянку с аркебузой, которую я тут же осушил.
— А вы, как я погляжу, молодец, — сказал он. — За это я вам предоставлю редкую возможность посетить другое отделение медсанчасти. Для сбежавших. Там неизлечимые. Они верят, что сумели уйти. Все, что мы можем сделать, так это максимально изолировать их от остальных пациентов, так как их недуг подчас оказывается чрезвычайно заразным. Один из них — все еще замечательный бактериолог, поскольку недуг не всегда поражает умственные способности, — втемяшил себе в голову, что это микробное заболевание, и, возможно, он прав. Он все ищет сыворотку, а поскольку уколы, вакцинации и инокуляции, на которые он обрекает пациентов, в общем-то, безвредны и даже предотвращают неврастению, мы не препятствуем. К несчастью, сам он верит, что здоров и нормален. Если бы не это, профессор Мюмю — так его величают — был бы великим гением медицинской науки. Впрочем, вы увидите его в деле.
