Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты
Например, он рассказывал ей о добродетелях и науках атлантидцев.
— Они ходили в длинных белых одеяниях, — говорил он. — Более похожие на тех, о ком повествует Библия, чем на обыкновенных людей.
— Очень хорошо для прачечных, — сказала Кристина-Альберта.
— Все, что мы знаем об астрологии, лишь обрывки того, что знали они. Им было ведомо прошлое и будущее.
— Как жалко, что они все утонули, — заметила она словно бы без малейшей иронии.
— Возможно, они утонули не все, — сказал он таинственно.
— По-твоему, и сейчас есть атлантидцы?
— Некоторые могли спастись. И потомки их могут быть ближе, чем ты думаешь. Ведь в нас с тобой, Кристина, возможно, есть кровь атлантидцев!
В его голосе была глубокая убежденность.
— Только пользы от нее вроде нет никакой, — сказала Кристина-Альберта.
— Гораздо больше, чем ты думаешь. Скрытые способности. Прозрения. И всякое такое. Мы — не обычные люди, Кристина-Альберта.
Некоторое время каждый грезил о своем.
— Но мы ведь не знаем, что мы атлантидцы, — сказала Кристина-Альберта.
2После того как она проложила себе путь в шестой класс пансиона, перспективы дальнейшего образования Кристины-Альберты были омрачены раздорами как внутри школы, так и вне ее. В учительском составе из-за нее возник раскол. Скверная дисциплина, на уроках занимается скверно, отвратительно, а вот экзамены — и особенно, когда их проводят преподаватели других учебных заведений — сдает блестяще. В общем, убрать ее из школы хотелось всем, спор шел лишь о том, с помощью ли университетской стипендии, или просто попросить родителей забрать ее.
Учительница физкультуры была склонна рассмотреть и третий возможный выход — убийство: девчонка пренебрегала стилем в играх, имела недостойное истинного спортсмена обыкновение побеждать в них с помощью неожиданных непринятых приемов, а занятия маршировкой и гимнастикой рассматривала как повод для пошлых шуточек, более уместных на обычных уроках. Учительница родного языка и литературы соглашалась с этим, хотя Кристина-Альберта тратила на сочинения часы и часы, вставляя в них фразы и абзацы из Пейтера, Рескина и Хэзлитта так, чтобы они могли сойти за ее собственные построения. И не ее была вина, если раз за разом эти нити литературного золота подчеркивались красными чернилами с пометками «Неуклюже», или «Можно было бы выразить получше», или «Слишком цветисто». Только у директрисы нашлось для Кристины-Альберты доброе слово. Но ведь директриса, как того требовало ее положение, специализировалась на понимании особенно трудных учениц. А Кристина-Альберта с директрисой всегда была тихо почтительной и с обескураживающей быстротой умела показать наилучшие стороны своего характера всякий раз, когда директрису призывали ее обуздать.
Едва Кристина-Альберта поняла, как стоит вопрос, она выбрала стипендию. И перевоспиталась почти навязчиво. Она стала аккуратной, больше не отпускала шуточки, сет за сетом проигрывала преподавательнице физической культуры как истинная маленькая спортсменка, и еще она перестала спорить и начала прилежно обезьянничать со Стивенсона для враждебно настороженной учительницы литературы. Но даже в школе это было очень нелегко. Ее новая манера играть в теннис чуть слишком отдавала изящной уступчивостью, а в ее сочинениях чуть слишком заметно шуршал искусственный шелк. Возможность того, что она станет одной из тех счастливиц, которые отправляются из пригородов на занятия в Лондон и приобщаются высшей жизни вдали от родительских глаз и порой до позднего вечера в студиях, лабораториях и лекционных залах, — эта возможность выглядела очень зыбкой, даже если отбросить спокойное, но решительное противодействие ее матери.
Ибо миссис Примби не принадлежала к женщинам, которым нравится, что их дочери получают образование, возносящее их над родителями и социальным положением, им предназначенным. Она начала сожалеть о своей слабости, о том, что не привела Кристину-Альберту в прачечную в четырнадцать лет, как привели ее. Тогда бы она изучила дело с азов, обрела бы необходимые знания, чтобы помогать матери, а затем и сменить ее, как миссис Примби помогала миссис Хоссет, а потом сменила ее. Но школа с ее теннисом, ее музыкой, ее французским и так далее настроила девочку против этой чистой и очищающей жизни. Ей уже шел семнадцатый год, и чем скорее она оставит все это, ведущее прямо к учительству в школе, стародевичеству, отпускам в Италии, «артистической» одежде и чванливой никчемности, тем будет лучше для нее и для всех.
Она начала кампанию против привычки Кристины-Альберты сидеть в позах, для барышни неприличных, и читать; а когда мистер Примби решился на необычную для себя дерзкую смелость и сказал, что это слишком уж сурово и он ничего дурного не видит, если девочка почитает книжку-другую, миссис Примби потащила его в комнатку Кристины-Альберты показать ему, к чему это ведет, а особенно полюбоваться, какие она там картинки понавешивала. Но даже когда ему была предъявлена репродукция микеланджеловского сотворения Адама, каким великий художник изобразил это событие на потолке Сикстинской капеллы в Риме, он все еще пытался слабо сопротивляться и сказал, что это — «Искусство».
— Ты, по-моему, ей что угодно спустишь, — сказала миссис Примби. — Нет, ты только посмотри на это! Искусство! Посмотри на книги! «Происхождение видов» Дарвина! Самое подходящее чтение для девушки.
— Наверное, она не понимает вредности этой книги, — сказал мистер Примби.
— Она-то?! — коротко и выразительно откликнулась миссис Примби. — А ты вот на это посмотри!
«Этим» оказался «Биологический атлас» Хоу. Миссис Примби раскрыла его большие страницы, подробно иллюстрирующие вскрытие лягушки.
— Право же, дорогая моя! — сказал мистер Примби. — Это просто один из ее учебников. Право, ничего такого, что можно бы назвать неприличным, я тут не нахожу. Это Наука. И в конце-то концов, что такое лягушка.
— Хорошеньким вещам нынче учат в школах. Эти твои Искусство и Наука! Ничего не оставляют воображению. Да если бы я, когда была девочкой, спросила маменьку, что внутри у какого угодно животного, она бы меня отшлепала, и больно бы отшлепала. И поделом бы! Есть вещи, от нас скрытые, и скрытыми им следует оставаться. Бог показывает нам ровно столько, сколько нам полезно. Даже больше. И незачем распарывать животы всяким тварям. А вот… а вот книжка на французском!
— Хм, — произнес мистер Примби, слегка сдаваясь. Он взял лимонно-желтый томик и повертел в руках.
— Чтение! — сказала миссис Примби, указывая на три книжные полки.
Мистер Примби собрался с духом.
— Не требуй, чтобы я возражал против чтения, Крис, — сказал он. — Это и удовольствие, и просвещение. В книгах есть вещи… Право, Крис, по-моему, ты бы чувствовала себя счастливее, если бы иногда читала. Кристина-Альберта — прирожденная читательница, нравится тебе это или нет. Думается, тут она пошла в меня.
Миссис Примби вздрогнула и уставилась на его упрямое, покрасневшее лицо. Пенсне еще больше увеличивало гнев в ее глазах.
— Нет, это удивительно, — сказала она после короткой паузы, — это просто удивительно, как Кристина-Альберта умудряется делать все, что ей хочется.
3Мисс Молтби-Неверсон, директриса пансиона, побывала у миссис Примби и сильно поколебала ее убежденность. Она, бесспорно, была настоящая леди, а школьная стирка, пока шли занятия, приносила по двадцать фунтов в неделю. Ее повели показать возмутительную картину, а она сказала:
— Так красиво! Одна из величайших картин в мире. И глубоко религиозная. Слова Библии, претворенные в картину. Что в ней вам не нравится, миссис Примби?
И тут, как по мановению волшебной палочки, картина перестала быть возмутительной, и миссис Примби стало стыдно за себя. Теперь она увидела, что ничего дурного в картине никогда не было.
Мисс Молтби-Неверсон сказала, что Кристина-Альберта — трудная девочка, но очень интересная личность, настоящая личность. И с большой способностью к теплой привязанности.
— Никогда этого не замечала, — сказала миссис Примби.
— Она принадлежит к типу, который я изучала, — сказала мисс Молтби-Неверсон просто, но исчерпывающе.
Она объяснила, что Кристина-Альберта принадлежит к активному типу. Предоставленная самой себе без дела, которое потребовало бы от нее напряжения ее способностей, она легко может наделать всякие опасные глупости. Почти всякие. Хотя ничего по-настоящему дурного в ее натуре нет. Просто избыток энергии. Если ей предоставить интересную трудную работу и дать простор для ее честолюбия, она может стать весьма достойной женщиной, возможно даже, выдающейся женщиной.
— Я в выдающихся женщинах не нуждаюсь, — отрезала миссис Примби.
