Леэло Тунгал - Товарищ ребёнок и взрослые люди
— Если бы не было этой чёртовой уборки сена, может, всё пошло бы совсем по-другому, — всегда говорил папа в конце своего рассказа, будь его слушателем мама, соседский дядя Артур или ещё кто.
— Но кто может сказать, что лучше? — рассуждал на это дядя Артур. — Видишь, Палу салу стал чемпионом Олимпиады, а теперь сидит в тюрьме…
— Да-а, но я бы всё отдал, чтобы бежать на Олимпийских играх! — отвечал папа вздыхая. — Но этому не бывать…
Потому он и придумал, что когда мы вдвоём бежим, то он будто Пааво Нурми, а я — Эмиль Затопек.
— Если начнёшь пораньше тренироваться, и из тебя может выйти спортсменка! — подбадривал он меня. На самом деле я хотела стать прачкой, певицей или учительницей, но в утешение папе говорила:
— Я, конечно, могу стать спортсменкой, но только бегать и прыгать мне не хочется!
— Эмиль Затопек! Приготовились! Старт!
Папа глубже надвинул свою серую шляпу, чтобы она получше держалась на голове, и побежал. Мы пробежали довольно большой кусок пути, но тут у меня соскочила варежка с руки — и прямо в грязную лужу.
— Не хочу больше затопекничать! — захныкала я. Варежка с красивыми красно-белыми узорами была теперь грязной, и с неё капала коричневатая вода.
Папа отряхнул варежку и выжал её почти досуха, глянул на свои карманные часы, а золотой солнечный зайчик отразился от стекла папиных часов прямо мне в глаза.
— Теперь придётся напрячься, Затопек! — крикнул папа. — Распрямись и давай, работай ногами! Слышишь, Эмиль Затопек, распрямись и сделай улыбчиво-весёлое лицо.
— Я — никакой не Затопек! Я — маленький ребёнок!
Папа посмотрел на меня с изумлением и затем присел на корточки.
— Ладно, Затопек! Садись на закорки — поедешь верхом на Пааво Нурми!
Это ему следовало бы сделать сразу — совсем иное дело было так мчаться к шоссе. Я удобно устроилась у него на спине, лихо помахивала рукой и командовала: «Ну-у, ну-у! Беги, Пааво Нурми! Ну-у, ну-у!»
— Не сдавливай мне горло, — ворчал папа. — Эта злосчастная муфта, что болтается у тебя на груди, скоро протрёт мне дырку в затылке! Ёлки-палки, автобус уже у поворота! Держись покрепче обеими руками за воротник моего пальто — наверняка придётся установить мировой рекорд!
Мы успели к шоссе как раз, когда автобус с шипением остановился. Дверь автобуса отворилась, и из неё на нас смотрело много-много спин в чёрных и коричневых пальто и одно розовое лицо.
— Товарищ, к сожалению, мы не можем вас взять, — сказало розовое лицо. — Омнибус и так переполнен, а вы ещё с ребёнком…
— Сама она даже выщипала себе брови, чтобы лучше поместиться в автобусе!
— Да, грустная история, — сказал папа, хотя голос у него был вовсе не грустный, а даже слишком радостный и бодрый. — Молодая прелестная дама даже не может себе представить, какой несчастной будет одинокая бабушка, если единственная внучка не попадёт к ней на день рождения…
— Хм, — хмыкнуло розовое лицо, приподняв уголки ярко-красных губ, и крикнуло в сторону чёрных и коричневых пальто:
— Товарищи пассажиры, попробуем чуть-чуть потесниться! Сзади есть немного места!
— Но мы едем на день рождения дедушки, — шепнула я отцу, дёрнув его за рукав пальто. — Почему ты сказал, что бабушка будет несчастна? Я не Красная Шапочка!
— Тихо! — шепнул папа в ответ. — Дедушки и папы никого не интересуют. Мамы и бабушки — они самые важные, с ними больше считаются! А кондуктор в автобусе, как капитан на корабле.
«Кондуктор» — это слово надо запомнить. Мама называла таких женщин «билетёршами», но это даже и вполовину не звучало так значительно, как «кондуктор».
— Товарищи пассажиры! — опять крикнула розоволицый кондуктор. — Пожалуйста, потеснитесь чуть-чуть, чтобы внучка могла поехать к бабушке!
Чёрные и коричневые спины чуть продвинулись вперёд от автобусной двери — как раз настолько, что мы с папой поместились. В автобусе действительно было жутко тесно, и воздух между коричневыми и чёрными пальто пах бензином и сырой одеждой. Розоволицая кондуктор сидела за блестящей железной трубой, на голове у неё был чёрный берет с серебряным значком, а на груди странная из чёрной лаковой кожи сумочка, с которой свисали белые и голубые билетные рулончики.
— Огромное вам спасибо, — сказал папа и протянул кондуктору деньги. — Будьте добры, один билет до Йыгисоо!
Кондуктор ловко оторвала от билетного рулончика один билетик.
— Пожалуйста, товарищ пассажир. А товарищ ребёнок, очевидно, моложе пяти лет?
Товарищ ребёнок?!
Это уже что-то: ТОВАРИЩ РЕБЁНОК! Я не слышала, что ей ответил папа, и вообще больше не слушала, о чём он с ней говорил. Я только тихонько повторяла себе под нос: «Товарищ ребёнок! Товарищ ребёнок!» Да, это значило, что я уже не младенец! Не плохой или хороший ребёнок, а товарищ ребёнок! Товарищ ребёнок — это было чем-то большим, чем Леэло, или дочка, или ребёнок, или даже Эмиль Затопек.
Тут я сразу поняла: ни спортсменкой, ни прачкой, ни учительницей становиться не надо, единственная настоящая профессия — кондуктор! Что может быть прекраснее и интереснее, чем сидеть в битком набитом людьми автобусе за блестящей трубой, на груди сумка с блестящими пряжками и несколькими рядами билетных рулончиков и называть других людей «товарищ»!
Но два вопроса продолжали беспокоить мою душу: во-первых, разве это красиво, что папа сказал кондуктору неправду? И, во-вторых, влезли бы мы в автобус, если бы папа сказал честно, что мы едем на день рождения дедушки? Стало быть, мамы и бабушки важнее, чем отцы и дедушки? Хм-хм…
Папина родня
Некоторым детям с бабушками и впрямь не повезло. Например, Красной Шапочке. О её бабушке мне рассказывали, пожалуй, больше всего. Красной Шапочке досталась довольно придурковатая бабушка: ни пироги печь, ни делать сок не могла, а когда заболела, то вместо того, чтобы вызвать к себе врача, позвала свою маленькую внучку! Первым делом ей следовало бы вызвать «скорую помощь», тогда маленькой девочке не пришлось бы идти через лес, где бегают волки, и всё было бы хорошо! Кроме того эта бабушка — уж точно! — выглядела довольно жутко, иначе бы Красная Шапочка не поверила, что злой волк с его щетинистой мордой, хотя бы и в бабушкином чепчике, это сама бабушка. Правда, Красной Шапочке казалось, что у бабушки глаза были меньше. «Бабушка, почему у тебя такие большие глаза?» Ух, бабушка с волчьими глазами!
Моих бабушек никак нельзя было перепутать с волками! Правда, лицо бабушки Мари уже стало забываться, а если быть совсем честной, я даже немножко боялась того, что все делались печальными или злыми, когда её вспоминали и начинали говорить о ней. Когда мама вспоминала бабушку Мари, её глаза начинали мокро поблескивать, а папа сжимал кулаки:
— Ну что это за власть, эта советская власть, если боится старухи, которой за восемьдесят, которая как следует не слышит и не видит и у которой во рту остался один зуб!
На это мама замечала:
— Я уверена, что государство, которое не уважает матерей, долго не продержится! Мама в жизни не знала ничего другого, кроме работы и мук — разве легко было произвести на свет четырнадцать детей? И что она чувствовала, когда пятеро из них умерли ещё грудными младенцами — тогда никакой медицинской помощи и не было… Со своего хутора она всю жизнь ездила не дальше, чем в Таллинн на рынок или в гости к детям. И на тебе! — увозят старуху как преступницу в Сибирь в вагоне для скота!
Когда говорили о бабушке Мари, всегда вспоминали, как её увозили и что последние её слова были сказаны мне: «Ты смеёшься, а я плачу! Кто знает, увижу ли я тебя ещё когда-нибудь…» Мне тогда было почти два года, и, говорят, я звала вооружённых дядек поиграть со мной. Но этому я не верю — такой глупой я не могла быть и в два года, чтобы играть с вооружёнными дядьками, но спорить с взрослыми об этом я не могу, я помню только то, что чёрные дядьки увезли бабушку и что говорили они по-русски. И если разговор заходил о бабушке Мари, то потом часами ни смеяться, ни говорить весело никто не мог, и это было совсем неприятно… Тогда казалось, что чёрные дядьки где-то близко и могут в любой момент опять прийти.
К счастью, у меня есть другая бабушка, которую русские не заметили. Бабушка Минна Катарина из Йыгисоо. И у неё хороший слух, и во рту много зубов — её следовало бы бояться гораздо больше, чем бабушку Мари! Бабушка Минна Катарина печёт вкусные пирожные и пирожки, шьёт красивую одежду и умеет танцевать краковяк. Обычно она весёлая и добрая, только любит пререкаться с дедушкой. Дедушка не принимает её пререканий всерьёз — машет рукой и говорит: «Перестань, Минна! Ты совсем оторвана от жизни! Откуда курице знать, о чем думает орёл, парящий высоко в небе!»
Вообще-то бабушка Минна Катарина больше похожа на орла, чем дедушка, потому, что вместо кофт она любит носить большие шали — их у неё много, у большинства из них серые края, и когда она взмахивает руками, кажется, что собирается взлететь. В молодости бабушка была очень красивой и носила высокие причёски с лентами и платья с оборками. На фото в альбомах её и не узнать! В молодости у дедушки с бабушкой была большая любовь. Они познакомились в России в большом поместье, куда дедушка приехал заработать большие деньги. Когда они приехали в Эстонию, бабушка не знала ни слова по-эстонски, говорила только по-польски, по-русски и по-латышски, потому что её отец работал в России садовником, у бабушки было два брата, которые выучились на инженеров, — один из них остался в Екатеринбурге, откуда дедушка и привёз Минну Катарину, а другой был на каком-то важном месте в городе Москве. Но их обоих убили ещё до войны, потому что русские особенно не любили людей других национальностей, которые работали на высоких местах. Бабушка думала, что в живых, может быть, остался кто-то из её польских родственников, но это, наверное, никогда выяснить не удастся. Последние письма пришли из Данцига ещё до войны, и кто теперь осмелился бы копаться в таких вещах!
