Георгий Байдуков - Рассказы разных лет
— Да где же ты была, чертова кукла?! Чем смотрела, спрашиваю я тебя, старая дура? — гремел Андрей, сжимая жесткие кулаки.
— А, проклятый пес! Убью дармоеда! — с новой силой закричал Андрей, увидев Полкана. И, схватив ключ, с размаху, что было силы, бросил им в собаку. Сильный удар пришелся по ноге. Раненый пес завыл, заметался по комнате, оставляя кровавые следы. Только тут Андрей увидел выдранный клок шерсти с мясом у Полкана. Он, шатаясь, дошел до скамьи, облокотился на стол и тяжело вздохнул.
— Ну ладно, Наталья, зря я обозлился. Брось реветь. Сам через силу сдерживаю слезы…
Последнего телка! Жалованья не дают два месяца… Шесть человек семья… Ну что делать? — Андрей закрыл глаза и, опустив седеющую голову на руки, замолк не двигаясь.
Настала тишина. Напуганный Санька забрался под лохмотья кровати. Параша заняла свое место на полу. Наталья Сергеевна неслышно подошла к печи, стараясь не нарушать покоя уснувшего за столом мужа.
Но не спал Андрей, он думал: почему на его долю выпало столько мук и горечи? Где выход из тупика, в который его загнала жизнь?
Да, жизнь… Двадцать лет в этой проклятой будке. Сначала один, как волк, среди снежной равнины, затем жена и дети — получилась семья. Что видела Наталья за два десятка лет?.. Степь, метель, роды, ребятишек, работу днем и ночью. Ей тридцать шесть лет, а она — старуха… Кругом за двадцать верст живой души не сыщешь. Как собака посажена на цепь, так и я прикован к будке. А что из меня стало? Скелет, а не человек. Ночью сторожем на железке, день дома работаешь. Ни отдыха, ни покоя. А тут одно к одному… Недавно зарезало одну корову, сейчас волк задрал телка, а чем жить? Чем детей кормить? Жалованье — тридцать пять рублей! А шесть душ, шесть ртов просят хлеба. На эти деньги и худых штанов не справишь. Вот он, Колчак. Вот кормит как! Эх-хе, раньше хоть сутки целые работал, но легче с деньгами было… Свободу дал… Вчера польские легионеры сожгли село, людей пороли насмерть.
Андрей сильно закашлялся и долго держался руками за больную грудь, отплевываясь от мокроты.
— Андрей, перестань думать, покушай, у меня в печи картбфель остался с обеда, — решилась окликнуть Наталья мужа.
Байков не сразу понял, что предлагала жена.
— Что, мать, говоришь?
— Поешь немного, говорю, да отдохни. — И Наталья вытащила из печки горшок.
— Поесть давай, а отдыхать, Наталья, на том свете придется. Вот дай этих щеглов подрастим — тогда и в гроб отдыхать…
А Саша из-под одеяла уже заметил, что лицо отца стало ласковей. Ребенок, взобравшись на колени к Андрею, с аппетитом уплетал картошку прямо с черной и растрескавшейся шкуркой.
Наталья Сереевна прикорнула на койке.
Отец и сын дружно опустошили горшок.
— Тять, а когда зайку плинесес?
— Зайку? Завтра, Саня. Их завтра на пути много-много будет. А сегодня заек поезда испугали — разбежались все, — обнадеживал Андрей, ласково поглаживая по голове ребенка.
— А зачем поезд голит?.. Почему у него много-много ламп?
— Это курьерский. Он быстро ходит. Там светло, не как у нас, да и просторней и почище, блестит все… Нашего брата туда не пускают — замараешь, дескать. Там, Сашенька, барины ездят, а мне ни разу не довелось, да и не придется, видно.
И вновь Андреем овладела тоска. И он продолжал уже больше для себя, чем для сына:
— Двадцать лет выставляю фонарь перед мчащимся экспрессом. Меня он обдает пылью, мусором, кухонными отбросами. А я держу фонарь, быстро оглядываю буксы: не горят ли? Все ли в порядке? А для кого и ради чего я это делаю? Не всякий скажет… Ради вас и ради тебя, Сашенька. Иначе, брат, не выходит, пропадешь с голоду. А так хоть отсрочку сделаешь. Другой раз так и хочется взорвать этот проклятый поезд, где ездят толстые бары. Чтобы с ходу, прямо под откос…
А вспомнишь машиниста, кочегара, детей, и жалко станет… И снова, как верный пес, в бурю и снег, в дождь и мороз сторожишь и отгоняешь смерть подальше от пассажиров проносящего поезда.
Сашка разинул от удивления рот и слушал непонятную речь.
— Ну, хватит, Саша, спать ложись, уже четыре часа. А я пойду посмотреть, что оставил волк от нашей Буренки.
И, уложив малыша рядом с матерью, Байковг прикрутив фитиль, накинул полушубок и, взяв топор, вышел на улицу.
В сторожке наступила тишина, только ходики нарушали сон побитого Полкана, всякий раз вскидывавшего голову, когда вместе с цепочкой вздрагивала гиря.
Никто не ожидал Ивана, вошедшего в комнатку. Лишь Полкан, очевидно из вежливости, неохотно вильнул два раза хвостом и опять уткнул свою умную морду в передние лапы.
Иван быстро скинул длинную заячью шапку, поправил рукой кудри, громко чертыхнулся, затем сплюнул и, усевшись на пол, стал снимать валенки. Ноги так сильно промерзли, что юноша проклинал на все лады свою новую работу в путейской артели. Но иного выхода не было: странствования свои по свету бросил, учебу давно закончил, а ремесло кровельщика сейчас никому не надобилось, и Ваня снова попал на тяжелую работу. Правда, его радовало то, что теперь он жил в семье. Но он нередко вспоминал веселые детские похождения, его вновь тянуло в неизведанные края. Только любовь и жалость к родным удерживала его от бродяжничества и заставляла жить здесь, неся непосильную ношу.
Раздевшись, Иван заметил на полу засохшие пятна крови.
— Полкан, кто это тебя так расчистил?! Дрался, варнак!
Теребя ухо пса, Ваня увидел на пороге отца с большим куском свежего мяса.
— Что это за промыслы? Где это ты такой кусочек подцепил? — спросил Иван, мысленно предвкушая сладость свежего мяса, запах которого он уже успел забыть.
— Подцепил? Да хорошо, что хоть это подцепил, я думал, что и того не осталось…
— Да скажи толком, у киргиза, что ли, купил?
— Купил, купил, а на какие шиши купишь?.. Волк сжалился, видно, совесть его заела — кусочек от телка оставил… Погуляем теперь, сынок. Дня два хоть по-человечески поживем!
И отец неестественно засмеялся.
— Сволочи, сколько раз просил мастера дать шпал, хотя бы гнилых, чтобы хлев сделать. Наш мастер хуже волка.
— Ничего, Ваня, теперь и шпал не надо. Если подохнем, то начальство нашими костями топить будет. На гроб тесу пожалеют…
Ваня не любил унылые рассуждения отца.
— Хватит, отец. Как только горе близко, всегда тебя к смерти тянет. Давай-ка спать ложиться, дело лучше будет. Не одни так живем, — и, укладываясь на тулупе рядом с отцом, Ваня шепотом начал рассказывать о новостях полустанка. — Сегодня Глызова жинка умерла от чахотки, а вчера в Нахаловке у водовоза двое ребятишек скапутились от голодухи. Сам-то Николка лежит, ноги от ревматизма отнялись. А тетя Марфа с двумя старшими побирается, к чалдонам в деревню ушла.
— Эх, как нехорошо-то, — тяжело вздохнул отец, закрывая усталые веки.
— А на станции паника поднимается… Говорят, поезда дальше Тюмени не идут, красные будто не пускают. С той стороны войска, поезд за поездом идет. Солдаты по-разному рассказывают. Одни говорят про красных: будто все отбирают, всех убивают и советуют уезжать. И правда, поезда с беженцами идут. Наш старший спрашивает: «Кто такие вы, беженцы, откудова?» Оказывается, то инженер, то начальник, то торговец. Все выходит какой-нибудь главный, а нашего брата нет. Что-то чудно: раз дальние не побежали, то зачем же нам бежать?
— Правильно, Ваня! Смышляк ты у меня. Не верь никому — врут про красных, врут, сынок. Ведь я их помню; красные с чехами здесь рядом дрались, окопы еще остались… В семнадцатом году видел я их: хорошие люди! Мне один ихний матрос тогда и программу высказал: хитрая и простая и в то же время какая-то жизненная у них программа. Кто трудится, тому и хлеб. А кто ворует у других труд, того по голове или же работать заставят. Ну и власть отдать рабочим, то есть тем, кто трудится. Чего, брат, нам бояться? Хуже того, что сейчас, не увидишь. Где ж это видано, чтобы целые деревни убивали и жгли? Хоть бы скорее турнули Колчака подальше, — совсем разволновавшись, закончил Андрей.
— Говорят, так турнули, что, глядишь, завтра красные Омск заберут. Слышал, голдобинских-то ребят взяли, а они шасть — и к красным перекинулись! Так всю семью за это Колчак перестрелял. Вот сволочь!
— Не любит его народ, сынок, а раз корней трава не пустила, какой дождь ни лей, все равно зачахнет, сгниет прежде времени.
— Да, я забыл тебе сказать: артельного на семьдесят второй версте арестовали ночью, говорят, большевик.
— Павлова? Жалко мужика, хороший был, смирный и прямой. Его еще чехи забирали, да выпустили. Ну, теперь убьют, ей-богу, убьют.
Полкан заскулил во сне от ноющей раны, быстро вскочил, громко тявкнул и уткнулся носом в косяк двери; крыльцо заскрипело, и ясно послышался хрустевший снег от шагов в коридоре.
— Кого это нелегкая несет? — недовольным голосом встречал Андрей незваного гостя.
