Драго Янчар - Северное сияние
Самса хотел угостить Ондру чешским пивом, а Ондра хотел заказать вина. Я сразу понял, что все это кончится головной болью. А вскоре инженер Самса воспламенился. Точнее, воспламенилась его наружность — лицо стало ярко-багрового цвета, но движения оставались размеренными, а речь — бесцветной. И так как Ондра продолжал настаивать на добром вине, инженер Франье вышел из себя, разумеется, в границах дозволенного. Утверждал, что это дрянь, а не вино, что ни я, ни Ондра даже и не нюхали настоящего вина. Настоящее — это его вино, которое он делает сам. Вино, которое проходит путь от саженца до лозы и от лозы до спелой грозди, пока каждая ягодка не нальется, пока сок не забродит и молодое вино не заиграет, — и все это проходит через его заботливые руки. Вывод был ясен: мы непременно должны попробовать его вино. Пробовать же надо там, где оно вызревает. Но ведь зима, заметил я. Ничего, настаивал инженер Самса, вино имеет самый лучший вкус там, где вызревает. Ондра пришел в восторг от такого предложения. Так мы отправились на автомобиле инженера Франье Самсы в непроглядную тьму. Это рядом, говорил Самса, недалеко от Троицы, лишь бы дорога не подвела. Дорога, разумеется, подвела. Только бы добраться до развилки, твердил Самса, дальше и пешком рукой подать. Мне совсем не улыбалось ночное блуждание по сугробам, но Ондра был в восторге. Конечно же, все произошло именно так, как я и предполагал. Автомобиль увяз в снегу. Мы пошли пешком и добрались до какой-то деревянной лачуги. Там проживали Самсовы виноделы, «его люди», как он непрестанно повторял. Самса забарабанил в окна, больше напоминавшие щели, прорубленные чуть ли не у самой земли. Дверь открыл сгорбленный старик с изборожденным морщинами лицом. Самса спросил, есть ли путь дальше. Старик не советовал идти вверх. Дорога проходит по седловине, и снег там глубок. И хотя это совсем рядом, но лучше не лезть. Самса вскипел. Его план срывался. Я подозревал, что ему очень уж хотелось похвастать своим загородным домом перед чешским коллегой. Мы прошли в низкую черную горницу, где на нас удивленно таращилась старуха. Детей не было. Дальше все пошло как-то быстро и бессмысленно. Меня перестало интересовать, чем это кончится. Самса кривился от своего вина. Ондра же пил от души. Старик все носил и носил кувшины на стол. Кажется, за весь вечер он не вымолвил ни слова. Ондра учил нас чешской песне: там, где пиво льется, там легко живется, или что-то в этом роде. Мы должны были петь вместе с ним. Вино льется, поправлял я. Пиво, настаивал Ондра. Из песни слова не выкинешь, нельзя менять песню, нельзя менять мир, ничего нельзя менять. Потом он уронил голову на стол. Самса говорил о том, как он заботится о своих виноделах, что у него, у Самсы, исключительно развито социальное чутье. Старик со старухой старательно кивали. Ондра вдруг потребовал песню, желал слышать в настоящей народной среде настоящую словенскую песню. Старик со старухой должны были петь, подобно тому как в таких лачугах дети поют пьяному отцу. Они долго не решались, и Самсе пришлось их уговаривать. Наконец, хлебнув винца, робко начали. Она вела визгливым фальцетом, он бубнил и подтягивал, я не разобрал ни слова. Ондра сказал, как это мягко, как по-славянски. Объяснял нам, что это за штука — нежная славянская душа, особая душа. Даже я почувствовал где-то внутри свою пьяную славянскую душу.
Потом мы вытаскивали машину из снега. Потом звонили в дверь, на которой была табличка с надписью «Инж. Франье Самса, старший мастер». Нам открыла привлекательная, даже, пожалуй, красивая, но пребывающая в дурном настроении и несколько растрепанном виде молодая женщина.
— Мой друг, — сказал Самса, — мой друг Йозеф Эрдман вернулся, видишь ли, в свое детство.
Окинула меня отсутствующим и равнодушным взглядом.
— Торговый дом «Я. Щастны энд компани», сложное лабораторное оборудование, — добавил Ондра.
— «Я» — это «Ярослав», — сказал я.
— Буду очень рада, если вы когда-нибудь нас посетите, — сказала она, и Самса протрезвел в мгновение ока, краска сползла с его лица.
— Марьета, — воскликнул он, — как можно? Мой друг Йозеф, мой друг Ондра…
Я сразу же загрохотал вниз по лестнице. Кто-то меня тянул за пиджак и что-то объяснял. Потом я долго блуждал по пустынным улицам проклятого города. Войдя в номер, дважды повернул ключ. Кружился потолок, и постель, и город, все кружилось, и та чайка кружила над черной гладью, влача свой бесконечный круговой полет, и ее тянуло вниз, к воде, и я отлично помню, что среди этих бессмысленных образов сознание пронзила острая как бритва мысль, что я заперт в этой комнате и в этом городе, что Ярослав никогда не приедет и мне отсюда не вырваться.
9Зовут ее Маргарита, или Марьетица[6], как называет ее муж и что ей явно не нравится. Кроме того, ей не нравится, когда трое пьяных мужчин ранним утром ломятся в дом, даже несмотря на то, что один из них — ее муж, господин Франье Самса, а двое других — его приятели. Не нравится ей ранним утром стоять у раскрытой двери растрепанной и в халате. Она любит персидские ковры, затемненные абажуры с бахромой, разговоры о гипнозе и феминистическом движении.
Мне до сих пор не ясно, зачем я туда поперся, и это на следующий вечер после нашего неудачного похода к виноградарям инженера Франье Самсы, старшего мастера трикотажной фабрики Гуттера. Иногда я просто не умею вовремя сказать «нет». И, кроме всего прочего, в этот вечер мне хотелось побыть одному. Я устал от всех этих знакомств и компаний. Но на какой-то миг я убоялся одиночества, неизменно наваливающегося в гостиничном номере, убоялся голосов с улицы, позвякивания посуды в коридоре, давящего потолка, превозмогания времени. Однако, стоя перед теми же дверьми, где еще утром объяснял, что «Я» означает «Ярослав», я испугался больше прежнего. Сильнее одиночества я боялся незнакомых людей, которым непременно меня будут представлять, пустых разговоров и особенно досадного любопытства, от которого они из-за своего провинциального голода на новости не смогут удержаться. Испугался бесконечных расспросов, точнее, допросов, которые наверняка возникнут, как верно то, что я сейчас стою здесь, перед этой дверью, с дурацким букетиком в руках и жму на кнопку звонка, у которого такой неприятный звук, будто кто-то с той стороны двери ударяет по медным тарелочкам, обладающим различной силой и высотой звучания.
Разумеется, все было именно так, как я и думал: смертельно скучно. Исключая ее и некоторые поступки, которым я не могу найти точного объяснения, хотя вроде бы все ясно как божий день. Она, естественно, знает, что ей нравится и что нет, и высказывает это тоном, не терпящим возражений. Несомненно, что больше всего ей нравится свободно вращаться в как можно более многолюдном обществе и незаметно привлекать к себе всеобщее внимание. Я сидел под абажуром с бахромой, на самом почетном месте, и слушал восторженные инженеровы дифирамбы в адрес его могущественного патрона, который только и делает, что заботится о своих станках, рабочих и служащих, а значит, и о нем, Самсе, пока не пришел к поразительному выводу: этот человек не знает другой темы. Потом вспомнил: есть еще одна — его виноградники. Хотя и прошлой ночью он преимущественно говорил о социальном обеспечении, о текстиле и о служащих своего фабриканта. На вечере присутствовали несколько государственных умов с супругами, переполненные чувством собственного достоинства, но среди друзей вели себя по-домашнему, без церемоний, соблюдая, однако, светскую благопристойность.
Запомнился мне врач с совершенно голым черепом, весь вечер он загадочно усмехался, будто видел насквозь всю компанию, а меня — тем более. Я бы даже сказал, что его ухмылочки были не без некоторого ехидства. Фамилия врача Буковский. Запомнился также красивый молодой господин с красивыми усиками, хозяин торгового дома «Буссолин», производящего мухоловки. Какие-то дамы беспрерывно щебетали, пили чай с ликером и все время хохотали, чего же еще было делать. И наконец, запомнился мне один эпизод, непосредственно связанный с красивым господином и Маргаритой, и отчасти со мной. Кто-то рассуждал об оккультизме, скорее всего плешивый доктор. Несколько нетактично я вклинился в беседу и коротко поведал о Еве Ц. Марьета, то есть Маргарита, госпожа Самса, была потрясена моим рассказом о медиумических способностях Евы Ц. Подсела ко мне и предложила, чтобы я выступил с докладом о ней в культурно-феминистической секции Женского общества. Но суть не в этом, а в том, что сидела она ко мне вплотную и неожиданно тыльной стороной ладони коснулась моей руки. Это было прикосновение, от которого возникает какое-то магнитное поле и от которого человек, это я должен признать, невольно вздрагивает. Я был поражен. Поражен тем, что это не было непроизвольным жестом, совершенным как бы в забывчивости, не было это и случайностью. У всех на глазах она коснулась моей руки, пока я говорил. Очевидно, жест заметили все, и прежде всего Буссолин, или как там зовется этот производитель мухоловок. Мне стало ясно: этих людей что-то связывает и это демонстративное касание нечто им говорит. И прежде всего Буссолину, который явно взволновался. Позже я слышал, как на другом конце стола он сыпал остротами о мухоловцах, которые ловят мух лучше, чем он, или что-то в этом роде. Что бы у них там ни было, я в их играх участвовать не собираюсь. Больше туда не пойду. В конце концов, все это смертельно скучно. Еще пару дней подожду Ярослава или хотя бы вестей о нем и — адью. Не знаю, может, мне кажется, но белозубая барышня с почты тоже как-то загадочно улыбается. Засыпая, я видел ее белые зубы и улыбку, странно прилепленную на лицо плешивого доктора. Во сне ко мне явился Ондра, который вчера отбыл в свой Брно. Вот он сидит в своей моравской деревушке и довольно улыбается, глядя на цветы, благоухающие прекраснее, чем где-либо на свете. Лежа в постели, я совсем забыл, что на улице зима и что цветов и в помине нет, и Ярослава также все нет и нет. Проснувшись, я и сам невольно улыбнулся этой череде загадочных улыбок.
