Елена Стяжкина - Фактор Николь
– Ему все-таки семнадцать, а не пять…
– Да, он взрослый. Сильный. У вас там слушают эту слепую певицу?..
– Стиви Уандера?
– Он – мужчина!
– Так вы все-таки переспали?
– Со Стиви? Ты совсем уже? Чем ты там занимаешься? Где я и где Уандер? – рассердилась она.
– Сплю…
– В три часа ночи? Ну ты даешь! А я не сплю уже третьи сутки. Я слушаю его. Он сказал: «Вот облака, вот дерево, вот сабвей… Здесь мы. Во всем этом мы. Ты и я».
– А что с певицей? – спросила я, чтобы удержать нить разговора.
– «Ты знаешь, мама, он какой? Он не такой, как все, он не такой… Другой… А я навек наговорилась с тишиной», – дурным голосом (а ночью все голоса кажутся мне дурными) запела она.
– А что с сабвеем? Вы попали под машину?
– Чтобы быть частью мира, не обязательно поливать его своей кровью.
– Я постараюсь запомнить.
– Я напишу тебе еще очень много мудрых мыслей. Это будет пособие для начинающих. Николизмы. Классное название?
– Да.
– Я люблю его, Олька, – тихо сказала она. – И я понимаю, как по´шло это звучит в словах. Я понимаю, как дико это выглядит. Я знаю, что этого не может быть. Но я украла у него худи…
– Худи?
– Мягкая кофта с капюшоном. И когда его нет рядом, я вдыхаю мир через худи.
– Похоже на кокаиновые дорожки…
– Хуже, намного хуже… – сказала она и стала улыбаться. Так нахально, широко и честно, что ее улыбка пролетела над океаном, дернула шторы на моем окне и прилепилась прямо к лицу. Моему лицу.
– Пока, – сказала Николь. – Подробности письмом. Увидимся в Риме.
Мы увиделись.
И это было действительно хуже, намного хуже, чем всё и кокаиновые дорожки вместе взятые.
Студент Мухин уныло смотрел в окно. Он был похудевший и чистокожий троечник. Скучный и все-таки затравленный ребенок. Ему с Платоном не по пути. Да и сам Платон… Разве он думал, что когда-нибудь его упрекнут в развитии теории коллективного воспитания?
Кузя! Платон не виноват.
Кстати, что лучше – дурдом в окрестностях Сиэтла за большие деньги и с общественным интересом или длительная командировка на родину без денег и по семейным обстоятельствам?
У нас жить весело, но некогда.
После лекции я послала эсэмэску: «Отпусти ее, Алекс. Отпусти ее сюда. Целую. Оля».
«Будь последовательным, – не написала я. – Будь последовательным. Ты и твой дурацкий Соломон сами говорили мне: «Если тебе кто-то очень нужен, то отпусти его. И если он не вернется, значит…»
Будь последовательным и честным, дорогой брат…
* * *В родах матушка Ксения грешила. В нарастающей схватке сквернословила как грузчик, между схватками – стыдилась и каялась.
«Во многой мудрости много печали. Я ж с детства в матюгах. Мой грех… Или не мой…» – говорила она и закрывала глаза. Потом начинала часто и глубоко (правильно, yмница!) дышать и на выдохе матерно крыть свою жизнь и ближайшие перспективы.
Никита Сергеевич любил ее слушать. Грех матушки Ксении был системным и повторяющимся. Поминание всуе половых органов означало полное раскрытие шейки матки.
Всхлип «Ах, сучий потрох!» давал отмашку для выхода головки младенца.
«Простите, – говорила матушка Ксения. – Простите… Крик и боль – последний предел социальности. В крике человека нет. У нас там кто? Мальчик? А я знала, что мальчик». Она улыбалась.
Мальчиков у матушки Ксении было пять.
В этот раз ждали девочку.
По профессии матушка Ксения была культурологом.
«Надо признать, что теория цивилизационных взрывов пригодилась мне в жизни меньше, чем едрена вошь», – говорила матушка Ксения, записывая данные для обменной карты.
Ждали девочку.
Никита Сергеевич очень хотел. И отец Андрей – тоже. Он считал, что с девочки меньше спрос. А значит, можно баловать.
Отец Андрей собирался баловать девочку. А готовясь к этому, он баловал свою паству. И Никиту Сергеевича – тоже.
– Еще минут сорок, час, – сказала Ирина Константиновна. – Давайте посмотрим других больных?
– Да, – согласился Никита Сергеевич. – Посмотрим. Только больных у нас нет.
Это была его принципиальная позиция. Она же – методика. Беременность – не болезнь. Но и бесплодие – не болезнь тоже. И дело не в трубах, яичниках, гормонах и хронических воспалениях. Надо, чтобы отливало от головы.
Ребенок не приходит на истеричный зов графиков базальных температур. Ребенок – дар. Случай. Неожиданность.
Ребенок – не рыба, не дичь и не лотерейный билет.
Его нельзя приманить на «у всех есть, а у меня нет», «семья без ребенка – это не семья». Он – не улучшатель и осмыслитель пустой жизни. Он – жизнь. Явленное чудо.
Надо, чтобы отливало от головы. И есть только два способа отлива: верить и любить.
Кроме отца Андрея, клиника Потапова дружила с раввином Ицхаком, муллой Рефатом и совсем чуть-чуть, исключительно из непроясненности вопросов веры, с цыганским бароном.
«Верить» в потаповской методике означало «работать». То есть сознательно фиксировать свои чревоугодия, нелюбовь к ближнему, воровство (особенно на государственных предприятиях). Верить – означало не врать себе и не жрать, если волос женщины еще виден при свете вечерней зари. Верить – означало научиться восходить к Богу через мужа, потому что восходить просто так, через синагогу, некоторые женщины не могли, что казалось Потапову некоторым недосмотром.
Поскольку верить по методике Потапова могли не все, то атеисткам и их мужьям он предлагал любить. Усыновлять, удочерять (можно по нескольку раз) и любить. Неонатальное отделение клиники Потапова отвечало за районный дом малютки. С ведущего неонатолога Нины Ивановны Потапов драл три шкуры.
– Сами родили, сами отвечайте! – кричал он на пятиминутках, если кто-то из врачей пытался избежать почетной обязанности дежурить, консультировать, кормить и подмывать.
– За что отвечайте? Зашить нам этих шалав надо было, назад им детей повталкивать? – тоже кричала Нина Ивановна, чтобы сохранить начальственное лицо.
– Сами родили! Сами отвечайте!
– У нас врачи! Квалифицированные! Из Шотландии! – не унималась Нина Ивановна. – Как же их заставлять жопы-то мыть?
– Они что, сами с грязными ходят? – взрывался Никита Сергеевич. – Себе ж моют, надеюсь? Вот пусть и детям моют! Иначе волчий билет в зубы и на шотландские танцы.
«Шотландские танцы» считались самым страшным и позорным наказанием. Никто из сотрудников даже не решался узнать, существуют ли они на самом деле.
Из-за дома малютки, шотландцев, французов и прочих американцев на Потапова завели два уголовных дела.
Торговля людьми.
Позвонили вечером на мобильный. Из прокуратуры.
Инфаркт был микроскопический. Сильно помутнело в глазах. Губы стали синими, почти черными. Пришлось переночевать у Ирины и дополнительно волноваться, что она подумает, будто он к ней – навсегда, чтобы немного пожить и умереть. Умереть не удалось. В этом смысле Потапова пронесло.
Утром он был в прокуратуре и давал показания. Грешил как матушка Ксения. После слов «Сучий потрох!» следователь сам перегрыз себе пуповину и сказал: «Вы же взрослый человек. На территории вашей клиники просто хотят взять землю под стройку. Дом хотят построить… Многоквартирный. Триста процентов прибыли… Извините… Вот…»
Днем Потапов грешил в городской администрации, обещая кастрировать всех сотрудников, чтобы их женам нечего было нести в библейском смысле этого слова.
«Детская поликлиника! Там будет детская поликлиника! И баста…»
Вроде отбился.
Два французских интерна, Изабель и Грегуар, удочерили близнецов. Уехали к себе в Прованс. Родили еще одних. То есть двоих… В общем, родили мальчиков. Звонили раз в неделю.
Американский профессор (Люди! Профессор в тридцать лет, а!) увез у Потапова прекрасного детского кардиолога. Прекрасную детскую кардиологшу. И ее личного ребенка.
Было еще несколько случаев аналогичной торговли людьми. Потапов был по уши в этом замешан…
– Вихри враждебные веют над нами! – завопила матушка Ксения.
– Сорок минут, говоришь? А по-моему, уже, – сказал Никита Сергеевич, возвращаясь в родзал.
– Чего-то сегодня без… лексики, – удивилась Ирина Константиновна.
– Так девочка ж у нас, да, Ксения? – улыбнулся Потапов и, чтобы не вмешиваться в процесс – с одной стороны, не тужиться, с другой, не толкать локтями коллег, – зажмурил глаза.
– Вышел заяц на крыльцо почесать себе яйцо, – заливалась матушка Ксения. – Сунул руку, нет яйца, так… И… Вихри враждебные веют над нами…
– Молодец, – похвалил Потапов. – «Вихри враждебные» – вполне церковная песня. Ее и держись.
Через пять минут Девочку Андреевну уже взвешивали, мерили и укладывали маме на грудь. Ксения скромно (хотя хотела бы гордо, но гордо – грех, так зачем?) улыбалась.
Через полчаса отец Андрей жал Потапову руку и говорил: «Спасибо тебе, друг, спасибо…» А Потапов говорил: «Я ни при чем…» А отец Андрей, бывший рокер, отвечал: «Я те дам – ни при чем!» – и фамильярно хватал Потапова на руки и таскал по кабинету.
