Айрис Мердок - Генри и Катон
Люций сел на постель. Хорошо бы сейчас немного послушать Баха, но слишком поздно. Почему именно это замечание вызвало слезы Гертруды? Никогда он не понимал ее. Огромной ошибкой было то, что он ни разу так и не затащил ее в постель. Имело ли это значение сейчас? Он знал, что после смерти Сэнди ее по-прежнему не покидает невыразимое, страшное горе, которое она скрывает от него, чего сначала ей не удавалось. Тогда он думал, что она умрет от боли, от потрясения, умрет, оплакивая свою утрату с таким отчаянием, какого он в жизни не видывал и не представлял, что такое возможно. Воспоминание заставило его содрогнуться. Но с устрашающей силой, обнаружившейся в ней, она совладала с собой и почти столь же ужасно замкнулась в себе. Избегая встречи с ним, она каждый день бродила по пустым комнатам, и он слышал ее медленные тяжелые шаги. Иногда принималась плакать и отсылала его прочь, если не удавалось сразу взять себя в руки. Она жила наедине со своим ужасом. Поразительная женщина.
В молодости романтичному Люцию думалось, что он одинок. Но подлинное одиночество — это нечто другое. Нет, они с Гердой ни в малой степени не походили на мужа и жену, он не мог разделить ее скорби, а она ничего не знала о его душе. Они не предавались той нежной бессмысленной болтовне, которая подменяет настоящим супругам разговор. Церемонность, которая поначалу казалась чем-то похожей на старомодную галантность, ласковая уважительность, которой она отвечала, даже восхищение, которое она одно время испытывала к нему, теперь все это вставало между ними холодной, порой почти непреодолимой стеной. И все же во многом все было по-прежнему. Конечно, она нуждалась в нем, нуждалась как в поклоннике, возможно последнем в ее жизни, как в человеке, который боготворит ее на былой лад. Она нуждалась в нем, покуда ужас не заместил в ней такую необходимость. Он же был узником женского тщеславия. Если бы не она, он мог бы стать великим человеком.
Люций ногой вытащил из-под дивана чемоданчик с тайным запасом — бутылкой виски, к которой прикладывался время от времени. Наполнил стакан, стоявший на тумбочке. Принести бутылку из погреба было довольно просто, но вот избавиться позже от пустой — тут возникали некоторые трудности. Напивался ли Одиссей на острове у Калипсо? Когда он вновь отправился в странствия, хотел ли он этого, не было ли уже слишком поздно? Люций вынул вставную челюсть, положил на тумбочку и почувствовал, как лицо благодарно расслабилось, превращаясь в лицо старика. Сделал глоток. Зубы ухмылялись ему с тумбочки. Способно ли искусство по-прежнему приносить утешение? Моцарт оставил его давным-давно, но Бах все еще был рядом. Сейчас ему хотелось только бесконечной музыки, бесформенности всей формы, недвижности всего движения, без всякой драмы, истории и романтики. Герда, которая музыку ненавидела, дозволяла ему слушать ее только очень тихо. Он забросил книгу, но опять взялся за стихи. Продолжал писать рецензии в газету ради карманных денег, только теперь издатели были меньше заинтересованы в его услугах. Несомненно, где-то все еще была сила, та значимая сила, какую он когда-то чувствовал в коммунистической партии. Философии одна за другой не оправдали его ожиданий. И что теперь? Было ощущение, что он выше их. Он все еще творческая личность, писатель, художник, серого вещества меньше, зато мудрости куда больше. Конечно, он неугомонный, конечно, его распирает энергия, не нашедшая применения. Он станет сумасбродным, сластолюбивым стариком, но еще не стал.
Спина у Люция по-прежнему болела, болело и в груди. Он докончил бутылку, разделся, забрался под одеяло и выключил свет. Тут же привычно нахлынула ужасная тоска. Слышно было, как ухает сова в больших деревьях. Хотелось, чтобы он снова не увидел себя во сне молодым, от этого бывало так грустно просыпаться утром. В Нью-Йорке Генри был очень резок с ним. Ему пришлось жить здесь при Сэнди. Люций был благодарен ему за полное равнодушие к его, Люция, жизни, к правомерности его присутствия в доме. К тому, с какой вообще стати он живет у них. Была ли его мягкость напускной? Люций так не думал. Сэнди, рыжий гигант-филистимлянин, просто не замечал его. Герда видела в Сэнди своего рода героя, но в действительности тот был всего лишь здоровенным невозмутимым, спокойным человеком, полной противоположностью черноволосому маниакальному Генри. Сэнди никогда не противодействовал и не критиковал Люция. Его, полуобразованного, занимали, и то по-любительски, одни машины. Герда занималась Холлом, это был ее дом. Конечно, смерть Сэнди была ужасным потрясением, но Люций не чувствовал себя осиротевшим. Сейчас он не мог думать о Сэнди, тот остался в прошлом. Он думал о будущем, и оно представало вибрирующей тьмой. Ему стало страшно. Он уснул и увидел во сне, что ему вновь двадцать пять и все его любят.
Час спустя после ухода Люция Герда все еще сидела в библиотеке у камина в небольшом кресле, придвинув его настолько близко, что ее маленькие бархатные комнатные туфельки касались золы. Огонь отгорел, только красные искры пробегали по почерневшему полену. Оно со вздохом рассыпалось, и искры погасли.
Герда думала: «Если он действительно беспокоится обо мне, то позаботился бы, чтоб я отправилась спать, а не оставил меня здесь. Ждал бы, как собака. Он думает только о себе». Но это были не более чем машинальные мысли, какие ежедневно возникали на периферии сознания. Она уже забыла о Люции, забыла об их разговоре, который, хотя и отражал ее потаенные тревоги, был попросту способом продлить его присутствие, использовать его насколько возможно. Она не ждала от него помощи и так боялась остаться одна.
Дом переменился. Дом жил жизнью Бёрка и жизнью Сэнди, а до Бёрка и до Сэнди он согревал детство Герды. Живя поблизости, она полюбила дом прежде, чем полюбила будущего мужа; и, когда переехала в него из своего скромного дома девятнадцатилетней новобрачной, он показался ей символом вечности. Дом был ее школой и ее профессией, а благодаря мужчинам: вдовому отцу Бёрка, самому Бёрку, Сэнди — сделался святыней для нее. Но теперь, внезапно и совершенно непредсказуемо, она и дом стали чужими. Никому не было дела до смерти Сэнди, даже дому. У него были собственные цели и собственное будущее. Герда смотрела на письма с выражениями соболезнования и видела кучку праха. Она была единственным ребенком у родителей, Бёрктоже. Его родственников на севере интересовали только шансы получить наследство. Ее собственные родственники в Лондоне, которых она никогда не видела, завидовали тому, что она отхватила себе именитого мужа, и только радовались случившемуся несчастью. Соседи: миссис Фонтенэй в Грейндже, викарий мистер Уэстгейт, архитектор Джайлс Гослинг, даже Форбсы — были неискренни. Единственный, кто действительно печалился, был старый пастор, сейчас на покое, да и тот больше думал о собственной смерти, чем о смерти Сэнди. Герда отдалилась ото всех и жила отшельницей в собственном доме. Эхо ее шагов разносилось по дому; прежде она его не слышала.
Но она думала сейчас даже не об этом, поднимаясь по тускло освещенным ступенькам и идя темной площадкой второго этажа. И тем более не о Генри, которому не заменить ей Сэнди. Мысль о Генри была что дверь, которая мгновенно распахивалась, неизменно являя ей больничную койку и лежащего на ней Сэнди, каким она видела его в последний раз, настояв, чтобы ее пустили к нему. И теперь она спрашивала себя, как она сможет протянуть оставшиеся мгновения жизни.
Приблизительно в тот же час, когда Катон Форбс расхаживал по Хангерфордскому мосту, Генри Маршалсон первый раз проснулся в самолете над Атлантикой и Герда Маршалсон с Люцием совещались в библиотеке Лэкслинден-Холла, Джон Форбс сидел на кухне у большой, сложенной из сланца печи, перечитывая письмо от Колетты, своей дочери. Колетта писала:
Дорогой папуля.
Думаю, мне надо бросить колледж, я могу сэкономить плату за семестр, если уйду сейчас, только что узнавала в канцелярии. Я пыталась сказать тебе раньше, но ты не стал слушать, а когда мы спорим, ты всегда сбиваешь меня с толку, и я говорю не то, что думаю, пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Теперь мне окончательно это ясно, я все обдумала и просто не чувствую, что занятия принесут мне какую-то пользу. Я разговаривала с мистером Тиндаллом, он согласился со мной и, думаю, вздохнул с облегчением! Чувствую, я обманывалась сама и обманывала тебя, играя не свойственную мне роль. Пожалуйста, пойми меня, пап, мне всегда хотелось радовать тебя, может, даже слишком хотелось! Я заставляла себя поступать против собственной природы, а это неправильно, разве не так? Я такая несчастная из-за этого. Чувствую себя неудачницей, получше остановиться сейчас и не тратить понапрасну твои деньги. Кажется, я ни разу не говорила тебе, какой подавленной я себя чувствовала весь последний год, я больше не выдержу. Нужна была смелость, чтобы быть честной с самой собой и взглянуть в глаза правде, хотя понимаю, что тебя это огорчит. Дома, когда ты говоришь, что я должна пытаться, я говорю, что попытаюсь, но это так невыносимо. Ты, наверное, решишь, что я бесхарактерная, но, пожалуйста, не сердись. Я честно пыталась и теперь знаю себя, как говорил Сократ, которого ты всегда цитируешь. Я так хочу домой. Пожалуйста, не звони мне, со мной все равно нельзя связаться, телефон в общежитии не работает, не шли телеграмм и не пиши, уже поздно, просто попробуй понять меня и не считай это трагедией, это не конец света! Я найду дорогу в жизни, но это должна быть моя дорога. Я пыталась пойти твоим путем, правда пыталась. Можно по-разному взрослеть и получать образование не только академическое. Необходимо иметь чувство свободы, чтобы стать самим собой. Я могу учиться, но только не так. Я считаю, то, чем я сейчас занимаюсь, просто не нужно — мне, во всяком случае. Ты знаешь, я не какая-то «глупая девчонка», каких ты презираешь. Пожалуйста, пойми, я должна заниматься тем, чем хочу, — и я не имею в виду какие-то глупости. Заниматься тем, к чему лежит душа. Я могу объяснить это только в письме. Домой ехать ужасно боюсь. Я так переживаю, что на меня напрасно ушло столько денег, и не хочу, чтобы это продолжалось. Скоро я получу работу, только не сердись. Упакую вещи, а затребовать можно будет потом. Дома буду через несколько дней, я дам знать когда. Дорогой папочка, бесконечно, бесконечно любящая тебя
